All language subtitles for They.Shall.Not.Grow.Old.1080p.x264.AAC.MVGroup

Перевод: G.L. Youki
Помощь, редактура: ShaiKhulud

Я отдал всю юность на то,
чтобы выполнить долг

и пройти сквозь жестокую войну.

Эта война каждый год была разной
и реакции людей на неё

тоже были разными.

Накал менялся столь сильно, что
любой призвавшийся в 1914-м

и возвратившийся домой в 1917,

даже не сказал бы, что
это была та же самая война.

Я скажу лишь одно,
я не пропустил бы эту войну.

Временами она была ужасна,
но я бы ни за что её не пропустил.

О, да, если бы отмотать время назад,
я бы прошёл через войну

снова, потому что
мне нравилась армейская жизнь.

Могу лишь сказать, что я никогда
не был так взволнован за всю свою жизнь

Я чувствовал себя, словно мальчишка,
которому в первый раз разрешили поиграть.

Никогда не понимал, что такого
необычного было в войне.

Это было дело, которое надо было сделать,
и ты просто шёл и делал его.

Нам всем внушили идею,
что это война,

И что нам надо убивать немцев.
И так мы её

и видели.

Я не жалею о том,
что прошёл через это.

Хотел бы я этого не делать, но у меня
нет сожалений, ведь я в безопасности.

Во Франции были и хорошие,
и плохие времена.

Но все резкие моменты
сглаживаются.

Я был дважды ранен и отравлен газами,
но это была просто война

и ты делал, что мог.

Я просто влился в общую волну,
как и все остальные.

Мы были рады быть там,
и мы знали, что будет худо

и нам было худо,
но мы не жаловались.

Большого волнения на войне
не было.

Ты так часто видел мертвых,
так часто видел раненых,

что кровь просто не пугала тебя.

Мы были профессионалами
и то была просто наша работа.

Было бы ошибкой сказать, что
войной наслаждались,

но после неё внутри возникало
приятное, тёплое чувство,

что ты на что-то сгодился.

На меня она сильно не повлияла
потому что я

не имел особого жизненного опыта,
я был лишь ребенком

как и другие парни на войне.

То была скорее отличная игра,
которой можно было наслаждаться.

Кроме, собственно, того, что там
убивали, и все такое прочее.

Она сделала меня мужчиной.

Да, сделала.

Я не стал бы тем, кем являюсь сейчас,
если бы тогда

не пришлось служить.

Ты учился быть самостоятельным.

Тогда как на гражданке
твоя мама ухаживала за тобой.

Ты учился сам
себе готовить,

штопать носки,
пришивать пуговицы

и заниматься остальными делами.

Это было в порядке вещей.

Я знал, что был не одинок.
Я знал, что сражаюсь не один,

и то, что случилось с другими
людьми, может случиться со мной.

У меня не было никаких сожалений.

Но, видите ли, у меня не было ни девушки,
ни жены, да ничего не было.

Ни сожалений, ни страхов...

..потому что если ты пережил это,
то переживешь что угодно.

Мы были в курсе, что
назревало что-то недоброе

между Англией и Германией.

Мы знали про амбиции Кайзера
расширить свою империю

и обо всём остальном в том же духе.

В то лето было много разговоров
о каких-то трениях

на Балканах,
но мы-то были далеко

от Балкан,
и это нас совершенно не волновало.

Всё началось в Сербии,
не так ли?

В Сербии, когда того парня пристрелили.

Я следил за политикой
и понял,

что скоро между Англией и Германией
начнутся неприятности.

Стояло прекрасное утро
4-го августа.

Мы все сидели за столом
и начинался обед

с командой по регби из Германии.

Сидел немец,
рядом с ним - англичанин,

потом снова немец,
и так далее.

И курьер прибежал прямо в разгар
этого обеда

с невероятными новостями
о начале войны.

Был большой транспарант -
"Германии объявлена война."

Мы не знали, что делать.

Нам что, схватить со стола
ножи и

воткнуть их прямо в немцев,
что ли?

Но, после недлительного
обсуждения мы решили,

что для нас
война начинается завтра,

и вечеринка продолжилась.

Я горжусь тем, что являюсь британским
героем. В смысле, я считаю, что мы не хуже

любой другой страны мира,

и надо быть готовым
за это сражаться.

Нет никаких сомнений -

перед Первой Мировой,
мы готовились к войне.

Империя была сильна,
мы никого не боялись.

Все накупили пуговок и белых флажков,
и пели песни,

не было никакого чувства отчаяния.

Англия просто не могла проиграть,
сколько бы англичан немцы не

столкнули бы в Ла-Манш,
дальше им было ни за что не пройти.

Мы просто не могли проиграть.

Нам с детства внушали, что один
англичанин стоит десятка немцев.

Я считал, что любой враг Англии -
мой враг,

и хотел поучаствовать.

6 месяцев или 12 месяцев,
и все закончится,

всего-то и делов.

Я с другом пошел в кинотеатр
Эмпайр в районе Шепардс Буш,

там показывали ленту о флоте,
как он освобождает морские просторы

играли "Бриттам не быть рабами"
["Правь, Британия!"],

и, знаете, по коже прямо мурашки
бежали, и ты знал,

что должен что-то сделать.

Мой друг сказал мне,
"Мы пойдем в армию."

Это было и из-за патриотизма,

и из-за всеобщего воодушевления
по этому поводу, я так думаю.

Меня война до такой степени
не вдохновляла, но я был готов

выполнить свой долг.

Видите ли, в те времена людям
не положено было много думать,

нужно было делать, что скажут,
и все тут.

О, моя мать была очень
этим расстроена.

Но, знаете, будучи молодым человеком,
сам решаешь, куда тебе идти.

В обеденный перерыв я вышел из офиса,
дошел до Армори-хаус [штаб артиллерии],

там была очередь около тысячи человек,
пытавшихся записаться в армию.

Все думали, это будет
цивилизованная война

и мечтали оказаться годными.

Двое из нас решили вместе
завербоваться, и когда сказали

боссу, что учебка начинается
в понедельник,

он был очень раздосадован.

Не обещал, что сможем вернуться
на свои должности, когда

вернемся с войны.

Моя мама сказала
"Подождешь, пока не исполнится 19."

Видите ли, это тогда был призывной
возраст, с 19 до 35.

По крайней мере, должен был быть.

Мы все были молодыми парнями, знаете,

восторженными

и все такое.

Я имею ввиду, я просто хотел

задать фрицам.

Я просто хотел
пойти сражаться за свою страну.

Понимаете, вот какая штука,
ты гордился своей страной

и готов был на все ради нее.

И такие мысли были у большинства
молодых ребят

в то время.

Моя мама мне сказала:
"Слушай, мы же можем тебя не пустить,

по возрасту."

Я ответил: "Да, я знаю, что можете,
матушка, но уверен, вы этого не сделаете."

Они и не сделали.

У меня создалось впечатление, что все
парни этого возраста

шли добровольцами,

и я полагал, что мой долг -
сделать то же самое.

Мне просто не терпелось,
как и остальной толпе.

Я сказал: "Запишите меня
прямо в этот полк, пожалуйста."

Они очень обрадовались,

меня туда запихнули,
глазом моргнуть не успел.

Многие парни вступали в
местные полки,

например, Букингемширский
или Миддлсекский.

Ребята, которых я знал, с
которыми учился в школе,

играл в футбол и крикет,

мы все пошли в армию, надеясь на лучшее.

Мы были хорошими друзьями, товарищами,

и это была возможность отвлечься от
скучных работ дома, понимаете.

Я шел по Кэмден Таун Хай Стрит,

и две молодые девушки подошли ко мне:
"Ты почему не в армии?"

Я ответил: "Мне всего 17."

"О, тут все так говорят."

И, к моему удивлению, она полезла
к себе в сумочку,

а я выставил перед собой ладонь,
вроде как чтобы защититься,

и она сунула мне белое перо
прямо в нос.

Мы маршировали к вокзалу, у некоторых
ребят на головах были котелки,

у других - соломенные шляпы, а у кого
и армейские фуражки.

Кто-то был одет в рубаху,
кто-то в свой

рабочий пиджак
и армейские штаны.

На ком-то были армейские ботинки,
на других - нет.

Мы и правда были разношерстной толпой.

Кое-кто из ребят явно
надеялся пожить

в комфорте и захватил
с собой чемодан с одеждой,

которого потом и след простыл.

Нам всем пришлось постричься.

"Как будем стричься, сэр?"

Ты отвечал:
"укоротить сзади и на висках."

А правильный ответ был
прямо поверху машинкой

для стрижки лошадей, и мы больше
походили на осужденных, чем на солдат.

Как только разразилась война,
был призыв

всем отставным вернуться в армию,

и их сразу поставили сержантами.

Так получилось много инструкторов.

Кто нас действительно довел до ума,
так это бывалые солдаты,

у которых был военный опыт
и которые давали нам мудрые советы,

чего ожидать и чего избегать.

Нам приказали построиться на
плацу, и там нас распределили

по разным взводам.

Когда они попали к нам, они были
хилыми, бледными,

тощими, испуганными детьми,

отходами нашей индустриальной системы,
они были в плачевном состоянии,

а их нужно было сделать солдатами.

Многие из нас соврали про свой
возраст, чтобы попасть в армию.

Вербовщик прошел перед строем
и приказал,

"Каждый в возрасте до 19 лет,
два шага вперед."

Никто не шелохнулся.

Мне было 17 лет, и мне вряд ли
можно было дать 19, а только

с этого возраста можно было идти в армию.

Но он сказал: "На сколько
хочешь записаться?"

Все остальные шли в армию, так что
я заглянул в призывной центр,

и меня спросили: "Сколько тебе
лет?" Я ответил: "17, сэр."

Ну, он сказал: "Выйди, зайди
обратно, и скажи, что тебе 18."

Разумеется, я вышел и
сказал, что мне 18.

И записали на раз.

Сержант спросил:
"Сколько тебе лет?"

Я ответил: "18 и один месяц."

Он сказал: "Ты хотел сказать
19 и один месяц?"

Я задумался на секунду,
и сказал: "Да, сэр."

Он сказал: "Хорошо, подпиши
здесь, пожалуйста."

Он спросил, сколько мне лет, и
я ответил, что в марте исполнилось 16.

Он сказал: "Ты слишком молод,

тебе бы лучше выйти,
отпраздновать еще один день рождения."

В 1917м мне было 16 лет,

во мне было шесть футов два дюйма росту,
и отец меня отпустил.

Так что я написал, что мне 19,

на три года больше,
чем было по-настоящему.

Мне было 15, всего двух
с половиной лет не хватало до 18ти,

и я стоял перед военным
врачом, который сказал:

"Ладно, годен."

Мне как раз стукнуло 17,
и я пошел в Уайтхолл

и записался в 16й Уланский полк.

Мне было 15, и я полагал, что
у меня больше шансов,

чем когда мне было 14.

Поэтому я зашел в барак и
просто сказал: "Мне 18."

и меня записали.

Мои родители написали командиру
части и попросили, чтобы меня

отпустили, так как я не достиг
призывного возраста.

И он сказал: "Твои родители хотят,
чтобы ты вернулся домой - ты хочешь уйти?"

Я отказался.

Капеллан спросил мой возраст,
и я ответил, что мне 16.

Он сказал: "Слишком уж молодой.
Хочешь, я буду молиться за тебя?"

Одежда поступала на склад неравномерно.

Один парень сказал:
"Эти ботинки мне не впору."

И интендант ответил:
"В армии не бывает

ботинок не впору,
это твои ноги

не впору ботинкам."

Кто-то находил рубаху
по размеру, или может

штаны.

И вот так продолжалось
почти две недели.

Всего один комплект формы.

Я служил в армии почти четыре года,
и у меня был всего один комплект формы.

Нам всем выдали эти знаменитые портянки,

которые нам всем были в новинку,
и лично я так никогда и не научился

их правильно наматывать.

Главная цель портянок -
поддерживать ноги на марше.

Мне выдали килт, но ничего,
чтобы надеть под него,

и мне дали бумажку, на которой
было написано.

"Этому солдату не выдали трусы."

Мне строго-настрого запретили
ездить на втором ярусе

трамвая, приходилось
ездить внизу.

Вещмешок вмещал все,
что у тебя было.

Шинель должна была быть свернута
очень-очень аккуратно и плотно.

Была иголка, нитка,
запасные пуговицы, нож,

вилка, ложка, бритва, помазок,
зубная щетка и кружка на полпинты.

Запасная рубашка, запасная пара
носков, вот и вся экипировка.

Армейские бритвы, которые нам выдали,
были абсолютно негодные,

но пригождались резать
мясо и на подобные нужды.

Зубные щетки пригодились
чистить пуговицы.

Одна из странностей армии
заключалась в том,

что хотя иметь грязные пуговицы
считалось преступлением,

тебе никогда не выдавали
материалов, которыми

пуговицы можно чистить,
приходилось покупать самому.

Нас будил горн,
игравший побудку.

Умыться, побриться, заправить постель,
упаковать вещмешок.

На часах около половины седьмого, и у тебя
есть час на физподготовку перед завтраком.

Отжимания и упражнения,
поднятие рук.

Они знали, что ты неподготовлен, и
старались увеличивать нагрузку постепенно,

не было никаких издевательств
или чего-то подобного.

Завтрак состоял из
хлеба, масла,

одного ломтика
Младшего Капрала Бекона.

Это был бекон с одной полоской мяса
[как одна лычка на погонах].

Ну, был джем, и его,
похоже, делали только

из слив и яблок, знаете?

Если попадался какой-то другой,
это был повод для праздника.

У Брюса Бэйрнсфазера была
карикатура, изображавшая,

как Старина Билл получал банку
сливово-яблочного джема.

"Когда, черт подери,
будет клубника?"

Это был прекрасный джем.

Тиклерс, изготовители джема,

наверное, заработали миллионы
на банках сливово-яблочного джема.

О, о, о, славная война

К чему нам яйца и ветчина,

Когда джемом Тиклерс
сумка полна?

Подходило время построения,
и сержант начинал командовать,

и ты все утро маршировал

и учил команды,

вроде "кругом"
и всего такого.

После бойскаутов, мне
это было раз плюнуть.

Когда слышишь приказ
"равнение направо",

поворачиваешь только голову направо.

Некоторые умудрялись поворачиваться налево,

что не особенно радовало
инструктора по строевой подготовке.

Мы все были молодыми,

до этого мы жили, в целом, без забот.

Наш сержант был из любителей покричать.

Столкновение с военной
дисциплиной было шоком,

когда нас гоняли взад-вперед
строгие сержанты.

Некоторые сержанты были просто ужасными.

От них могло хорошо влететь,
если шел не в ногу,

или опаздывал за строем,
или если плохо

управлялся с винтовкой.

Они все время на тебя срывались.

Большинство из них были ничего,
крик ничего не значил,

но некоторые просто не унимались.

Как-то ночью я лег спать, и мне
передали горшок.

Сказали: "Эй, не хочешь помочиться?"

Ну, я сделал свои дела в горшок.

Они поставили этот огромный горшок,

в котором было уже несколько
галлонов, на дверь.

И когда сержант зашел
проверить, что все легли,

горшок упал, и его окатило

с ног до головы... жидкостью!

Сначала, я был
преисполнен энтузиазма.

Но где-то после первой недели,
я уже жалел о сделанном.

Потому что дисциплина была такой
суровой, что я начал

нервничать по поводу того,
что ожидало в дальнейшем.

Мы ж не на танцы пришли,
или что-то вроде того.

Мы готовились к войне.

Дело было в том, что в армии
приходилось делать, что скажут.

У тебя был один начальник, или дюжина,
но приходилось с этим мириться,

и все тут.

Я вынес из службы в армии,

что если ты ведешь себя как положено,
то бояться тебе нечего.

То был новый мир для нас.

То есть, можете себе представить.
Я пришел с гражданки,

как и многие другие,
и мы были не в том положении,

чтобы спорить или возражать.

Приходилось делать, что велят.

Мне это нравилось.

Мне нравилось получать приказы,
что делать, потому что на то

была причина, и в последствии я
осознал, что это лучшая подготовка,

какую только можно получить.

В первую неделю наш марш-бросок
был на десять миль,

во вторую - 12,
и так далее, и так далее.

Нагрузки усиливались, потому что
для солдата пехотинца

главным было быть в состоянии
маршировать с полной выкладкой.

На себе приходилось нести 109 фунтов.

Строевая подготовка мне давалась
легко, но многим ребятам,

у кого была сидячая работа,
приходилось туго.

Мышцы ляжек и голеней болели и
затекали, их сводило судорогой.

Ох, те армейские ботинки.

Я чуть не плакал. Что стало с моими

ступнями и лодыжками от тяжелых армейских
ботинок после гражданских туфель.

Чтобы размягчить кожу ботинок,
в них мочились

и оставляли на ночь.

Многие солдаты были клерками
или работали в магазинах,

и по роду своих занятий не были
подтянутыми.

Ну, меня послали в госпиталь
и дали мне глистогонное,

и после этого я
выдерживал нагрузки.

Нас проводили маршем
по всему Вест Энду.

Там собирались толпы, и
некоторые несчастные дурачки

попадались на эту уловку и
пристраивались за строем,

и мы все вместе шли маршем до
бараков Челси,

где их всех записывали в армию.

На ланч неизбежно давали жаркое.

Имейте ввиду, что ребята на кухне
ни разу не были

опытными поварами,
а жаркое любой сделать может,

вот они его и готовили.

Иногда давали немного пудинга с коринкой,
молочный пудинг или тапиоковый рис.

Это была старая-добрая
простенькая стряпня,

на которой я вырос.

Я не жаловался.

После обеда, бывали лекции
о пулемете Виккерс.

Мы разбирали пулемет

и собирали его обратно.

И, к счастью, я это
схватывал на лету.

Нам всегда говорили, что лучший
друг солдата - его винтовка,

и так и было.

У нас были короткие винтовки Ли-Энфилд,
очень хорошая винтовка.

Очень крепкая винтовка.

У тебя было по сумке с патронами
на груди с обеих сторон,

чтобы уравновесить вес
вещмешка,

и в эти сумки помещалось по 150
патронов калибра 303.

Мы должны были держать
винтовку одной рукой,

но я не мог ее правильно держать.

Мое правое запястье ее не удерживало.

Я до этого ни разу в жизни не стрелял
из винтовки, но в первый день мы пошли

на стрельбище,

и было удивительно,
как часто я попадал в мишень.

Так что, не успел я опомниться,
как мне дали стрелка первого класса.

Помимо всего прочего, мы учились
беглому огню.

Десять патронов, попасть десятью
патронами в цель за минуту.

Это называли "безумной минутой".

Я никогда не видел трупов
или чего-то подобного,

и я подумал, если придется
стрелять в человека,

смогу ли я это сделать.

Засади штык в мешок,
заори как резаный.

И они говорили,
куда втыкать штык.

Либо в левое плечо,
в правое плечо,

в грудь, либо в живот.

Нам говорили, что нужно шуметь
так можно громче.

Я думаю, для того, чтобы
напугать врага.

Мне это не казалось особенно
вероятным, но мы кричали.

Когда тренируешься в составе дивизии,
это 12 батальонов,

примерно 12,000 человек
на марше,

и ты очень маленькая шестеренка
а большом колесе.

В субботу с утра нам давали
передохнуть, но нужно было

выполнять работу по казарме.

А потом, по воскресениям, нас
маршем вели в церковь.

Не важно, какого ты был вероисповедания,
все должны были идти,

и все тут.

Почти ни дня не проходило,
чтобы в бараках

не зазывали.

"Есть кто с опытом
работы с лошадьми?"

"Тут кто-нибудь умеет играть
на музыкальных инструментах?"

"Есть кто с опытом того-то
и того-то?"

Так что постепенно, тысяча человек,
которые записались в армию

разношерстной толпой, становились
транспортировщиками, военными музыкантами,

сигнальщиками, и так далее.

Не интересно было возиться на плацу

с тяжелыми вещмешками
на марш-бросках.

Большинству из нас хотелось махнуть
через Ла-Манш и поучаствовать в заварушке.

Благодаря хорошему питанию,
свежему воздуху и физическим упражнениям,

они изменились так сильно, что
собственные матери их бы не узнали.

В среднем, они прибавили по стоуну
в весе, и по дюйму в росте.

Хотя мы на дух не переносили
сержантов-инструкторов,

нужно отдать им должное,
ведь они привели нас в порядок,

заставляя маршировать
и ходить строем.

Более того, они стали
красивыми, румяными,

дисциплинированными,
осанистыми молодыми людьми,

которые не испугаются никого,
даже главного сержанта.

По истечении шести недель
нам сказали,

что нас перебросят за границу.

Сказали: "Отправляетесь завтра
утром, место назначения не известно."

Тебе никогда не говорили,
куда направляют.

Я просто хотел сражаться с немцами,
и, честно говоря,

мне было до фонаря,
куда нас отправят.

И как только они проходили
через ускоренную программу

военной подготовки,

их партиями забрасывали
во Францию.

Перед отъездом, офицер сказал:
"ну, у вас не было времени

стать сержантами, так что
мы дадим вам пару нашивок."

И нас сделали капралами,
и, не успели мы опомниться,

как маршировали к вокзалу.

Про себя, я подумал:
"Вернусь ли когда-нибудь?"

Тогда, я не думал, что вернусь.

Я не беспокоился об этом.

О, все были в эйфории, так рады
отправке на фронт.

Никто не плакал.

Я подписал открытку в поезде

и выбросил ее из окна, надеясь,
что кто-нибудь доставит ее

моей семье.

Мы прибыли в Фолкстон вечером.

Мы поднялись на один из старых
прогулочных катеров с Темзы.

Было изрядно тесно, но, конечно,
от Довера до Кале на лодке

какая-то 21 миля.

Офицеры говорили нам,
как себя вести

на чужбине, и что необходимо
уважать обычаи

других народов.

Больше всего убитых было среди
сержантского состава,

и мы не особенно стремились
в их ряды.

Поэтому я пошел в туалет, мои
лычки оторвались

и исчезли в окне иллюминатора.

Вот так я вернулся
на палубу рядовым.

Когда наших лошадей
вели по сходням,

я заметил выражение солдатских лиц.

Ни одного веселого,
улыбающегося лица

на этих сходнях не было.

Стояла отличная погода,
очень тепло,

в каждой деревне и городке, где мы
проходили, люди выбегали из домов

с бутылками вина,
ярдами багетов и цветами.

Земля цвела во всех смыслах слова.

Фермеры шли по делам,

прекрасная страна.

Если мы шли мимо поля с морковью,
мы обирали это поле и

шли дальше, уплетая морковь и репу.

Я ужасно боялся, что война
закончится до того,

как я в ней поучаствую.

Когда я добрался до Франции,

Я был невероятно рад,
рвался в бой.

Ты маршировал и маршировал, пока
не подходил примерно на 20 миль

к траншеям.

Мы знали, что подходим ближе
к линии фронта, потому что пальба

становилась все громче.

Я помню первый разрыв снаряда,
я был в восторге.

Мы шли по городам и деревням,
которые были абсолютно заброшены.

Поэтому мы никогда точно не знали, где
находились, знали только, что в Бельгии.

Подобных разрушений я и
представить себе не мог.

Это место производило
гнетущее впечатление.

Чахлые деревья, разорванные в
щепки бомбежками,

повсюду воронки от снарядов.

Мы сменяли 28ю дивизию,

и, когда они проходили мимо,
мы спрашивали: "Ну как там?"

И неизменно слышали в ответ:
"Ужасно, приятель."

Бывалые солдаты, вернувшиеся на войну,
были в отличном настроении,

а я не знал, чего ожидать,
не имел ни малейшего понятия.

То была кровавая война,
ты сражался с немцами.

За мной.

Ты получал приказ "зарядить".

Заряжал девять патронов в магазин
и один в ствол,

запирал флажок предохранителя,

и всегда шел на линию фронта,
будучи готовым

стрелять, как только понадобится.

Тогда начинались жесткие приказы:
Никаких разговоров,

головы пригнуть.

В колонну по одному, не курить.

После этого капитан отправлял
вас в первую траншею.

Когда солдат идет к траншеям,
он обычно несет

моток колючей проволоки или сумку
с бомбами, помимо своего снаряжения.

Так можно много чего поднести
к линии фронта.

Всегда посылали гида.

Углубите вот эту часть
траншеи, вот здесь.

Что, в том направлении? Вот так.

Траншеи во Франции были лабиринтом.

Без гида, ты мог очень
быстро потеряться.

Улыбайтесь, чтоб ваши матери думали,
что я за вами присматриваю.

Вперед, вперед!

Траншеи не были прямой линией.

Они были построены по так
называемой траверсной системе.

Траверс разбивал взрывную
волну от снаряда

и останавливал ее
распространение по траншее.

Была прифронтовая линия траншей,

потом вторая линия.

Траншея обеспечения располагалась
где-то в 50ти ярдах от линии фронта.

Между ними были
соединительные траншеи,

так что можно было пройти,
если передовая

в опасности.

Мое первое впечатление
от траншей было,

что в них живут, и довольно долго.

Приходилось обживать, как есть.

Ты мог увидеть шинель, висевшую
на деревянном штыре.

Мог найти котелок
с остатками чая.

Землянку с лоскутом одеяла

и постелью из мешков с песком.

Наш мир был разделен ничейной полосой,

будто железным занавесом,

за которой живут чудовища,
которые убьют тебя, если увидят.

Глядя через перископ, все что ты
видел, были сотни воронок

от взрывов, наша колючая проволока
и немецкая колючая проволока.

Видел трупы, висевшие на
проволочных заграждениях,

и висеть они там могли
очень и очень долго.

Это было одним из самых пустынных
мест в мире.

Ты не видел никаких признаков жизни,
но отлично понимал, что

на расстоянии выстрела от тебя были
сотни и сотни людей.

Взвод в человек 50
отвечал примерно за 100 ярдов

прифронтовых траншей.

Повсюду в траншеях были знаки:

Пикадилли Серкус, Риджент Стрит
и тому подобные,

указывающие, где пункты водоснабжения,

где самая опасная часть траншеи

в плане снайперов.

Нужно было быть чрезвычайно
осторожным, потому что пуля могла

с легкостью пройти через слой
мешков с песком.

Как-то раз я разговаривал с одним
парнем, и бах -

его голову разбило как
яичную скорлупу.

Он просто оказался в том месте,
куда снайпер смог прицелиться.

Период службы на передовой был
четыре дня.

С собой мы брали провизии
на четыре дня.

Вперед, ребята, передавайте
привет фрицам.

Берегите себя.

Наш день начинался до рассвета,
когда сержант обходил

эти сто ярдов, чтобы
удостовериться, что все живы.

В траншее ты был два часа на
посту, четыре часа свободных.

Треть личного состава
была на карауле,

треть работали, а треть - спали.

Мы спали, где приходилось.

Никаких кроватей, просто
плюхались на землю.

Нас засняли, приятель!

В траншеях было очень сыро,
и по возможности мы пытались

находиться подальше от воды.

Мы раскопали одну стенку траншеи,

и там спали

во время наших смен два на четыре часа.

Потом ты опять два часа
проводил на парапете,

и потом опять отдых.

Если ничего неожиданного не случалось,
то было, наверное,

две или три группы часовых
на весь фронт полка.

Было сложно не уснуть.

Горе тебе, если поймают
спящим на посту.

Если уж очень устал,
можно было спать стоя,

что я много раз делал.

Первое, что ты делал, когда
попадал на передовую, это пил чай.

У пулемета Виккерс была
одна особенность,

так как у него водяное охлаждение,

если стрелять без остановки,
то вода

закипит.
Можно было отсоединить трубку

и заварить чашку чая.

Воду хранили в канистрах
для бензина на два галлона.

И мы чувствовали привкус
бензина в воде, потому что

дочиста отмыть канистру
было невозможно.

На каждом участке траншеи
был очаг.

Мы топили маленькими щепками,
потому что если разведешь дым

на передовой,
прилетит снаряд.

Не откажусь от чая.

Но капельку чая приберегал
на бритье.

Потому что на передовой
приходилось бриться.

Мы раскладывали кружки
на парапете

во время дождя. К другой воде
ты и не притрагивался.

Мы черпали воду из
воронок от взрывов,

а под ней могли быть трупы.

Мы думали, если мы ее долго
прокипятим,

вся зелень всплывет.

Аккуратно.
Так или иначе, мы ей заваривали чай.

Вот так я и получил свою
долю дизентерии.

Разумеется, не было никаких
санитарных приспособлений.

Копали траншею,
поперек клали жердь,

и по семь-восемь ребят
залезали на жердь за раз.

Господи, выгребать это было ужасно.

Люди ходили в туалет
без какого-либо уединения.

Я был довольно застенчивым,
и немного нервничал,

когда писал рядом с кем-то.

Но в армии к этому привыкаешь.

Разумеется, было все равно,
ведь вокруг не было женщин

или чего-то такого.

У тебя по попе ползали мухи.

Очень неприятно.

И никакой туалетной бумаги
в помине не было.

Подтираться приходилось рукой.

Руки могли быть перепачканы
чем угодно,

но их не мыли.

Ну, было слышно громкий крик...

..и жердь переломилась, и
бедные солдаты, которые

на ней сидели, упали
в дерьмо!

У войны всегда была
забавная сторона.

Нам пришлось опустить им винтовки,
чтобы было за что схватиться,

и они выбрались оттуда скользкие как зайцы,
и никто не хотел к ним подходить.

Сменной одежды не было вовсе,
и ты жил неделями,

не умываясь и не моясь.

Лично я был весь завшивлен,

как мы говорили,
покрыт вшами.

О, вши были ужасной проблемой.

Они были забавными малышами,
такими маленькими чудищами

с шестью лапками, и
ели по десять раз в день.

Этих чертовых созданий
приходилось убивать.

Мне больше всего нравилось их сжигать.

Проходишься по швам над
зажженной свечой

и слышишь, как яйца лопаются:
Хлоп, хлоп, хлоп, хлоп.

Как только надевал рубашку,
от тепла тела те яйца, которые

ты пропустил, вылуплялись.

И на следующий день мы
были такими же завшивленными.

Каждый готовил свой собственный завтрак.

Хлеб с джемом, около 16-ти
солдат на батон хлеба.

Немного бекона, которого хватало

на полдюжины человек.

Ты клал свой ломтик бекона
на крышку котелка,

клал немного палочек в огонь,
и так жарил свой бекон.

А потом собирал жир
кусочком галеты,

вот и весь завтрак.

На ужин в основном была
солонина, нарезанная и тушеная,

с разными овощами из банок.

Консервированную тушенку "Магоногис"
смешивали с солониной.

Я ходил во французские землянки
и ел галеты,

оставленные войсками за
два года до этого,

в их вкусе чувствовалась зеленая плесень,
но на моем здоровье это не сказалось.

Вот так оно было. Знаете ли, все
сойдет, когда голоден.

А ты всегда был голоден.

В любой момент мы могли
ожидать артобстрела.

И защиты от этого почти не было.

Слышно было негромкий хлопок
от орудия, выстрелившего в пяти милях.

И за пять-шесть секунд,
которые снаряд летел,

ты проходил через немало
психологических изменений.

Я не припомню ничего
более выматывающего,

чем непрекращающийся артобстрел,
без остановки, днем и ночью.

Но нам всегда говорили: Ты не
услышишь тот снаряд, что тебя убьет,

ведь большинство из них
летят быстрее звука.

Но ты буквально чувствовал, как
твое сердце билось о землю.

Эмоциональное напряжение
было невероятным.

Хотя снаряд может разорваться
в 50-ти ярдах,

рваный фрагмент железной обшивки,

раскаленный докрасна и весом
в полфунта,

вполне мог долететь
до твоей траншеи.

Ты видел, как людей разрывает
на маленькие кусочки.

Мне пришлось буквально собирать
человека в мешок из-под песка.

Время от времени, раздавался
страшный рев,

как будто самолет
заходит на посадку...

..и на долю секунды
у тебя сдают нервы,

и ты бросаешься ничком
прямо в грязь,

а остальные хохочут
над тобой.

Шрапнельный заряд разрывался
в воздухе, и обрушивал град

пуль на войска на земле.

Как будто из дробовика.

Пули падали
с адским свистом.

Еще одной неприятной деталью
нашей жизни было то, что немцы

очень активно занимались минированием.

Мы припали к земле
под парапетом,

чтобы спрятаться от падающих осколков,

и я приказал солдатам открыть
беглый огонь, чтобы помешать немцам

занять воронку, из которой
они могли бы обстрелять нас.

Если первая линия траншей повреждена,
ее нужно чинить.

Ну,
сидящим в траншее

приходится с этим поторопиться.

Я понимал, что будет мощный
огонь по нам,

по кавалерии, и нас
всех сметет с лица земли.

Я просто закричал: "Галопом!".

Они положили одним снарядом
их всех, ну, лошадей.

Ох, жуткое месиво.

Лошади лежали с выпущенными
наружу кишками,

а солдаты с их содержимым в штанах.

"А это, ребята," говорили,
"чертовы немцы!"

Потерять лошадь было все равно,
что потерять друга.

Бригадный генерал повернулся
к нашему капитану и сказал:

"Проследите, чтобы парень
отдохнул пару дней.

Когда солдат так сильно
любит животное,

это толковый малый."

Надо всей передовой висел запах.

Это был не сложный аромат,

а запах разлагающихся трупов.

Отвратительная, болезненная вонь.

Этот запах никогда не забыть.

То был запах смерти.

Если вы когда-нибудь нюхали
мертвую мышь, он такой же,

только в сотни и сотни раз хуже.

Он как будто въедался во все.

Ты чувствовал его даже в еде.

Ужасная вонь и куски человеческих
тел, разбросанные вокруг,

стали обыденностью.

Мы думали, ну, следующим будешь
ты, какая разница?

Где бы ни была могила или труп,
там были крысы.

Они все были огромными и жирными,

и мы знали, на чем они разжирели.

Неприятные животные, они ведь
могли пролезать в могилы.

И питались трупами, а потом
приходили в землянки,

подобрать там объедки.

Я проснулся на дне траншеи

и почувствовал что-то
мягкое на лице.

И биение крошечного сердца:
Тук, тук, тук.

Дьяволенок поцарапал мне лицо
когтями на задних лапах,

когда удирал.

Мы пытались по ним стрелять,
бить их, убивать,

гоняться за ними,
делать хоть что-то.

А еще был газ.

Мы видели, как на нас
надвигается зеленое облако.

Просто медленно плывет
над землей.

Закричали "газы"...

..и нужно было достать противогаз
и натянуть его на себя

за две-три секунды.

Да, то был фосген,
потом был горчичный газ.

Он был очень эффективен.

Я никогда не видел человека,
немного отравленного газом.

Если ты не мог надеть противогаз,
нужно было пописать на носовой платок

и повязать его на нос и рот.

Я не стесняюсь признавать,
что не особенно доверял

описанному платку,
поэтому пошел

в одну из сортиров в траншее
и засунул голову в ведро.

Когда не мог больше
задерживать дыхание,

вынырнул, вдохнул поглубже,
и обратно.

Очень скоро нас окутало
такое густое,

желтое, грязное облако.

Чем больше мы старались
избавиться от жжения в глазах,

тем хуже становилось.

И я глубоко задумался,
как на мне скажется

слепота.

Удаление свернувшейся крови
и инъекция соляного раствора

снимали многие неприятные симптомы.

Так как я сам пережил газовую атаку,
могу говорить по собственному опыту.

Зимой, по мере того, как
погода портилась,

траншеи все больше и больше
размокали от воды,

пока не превращались в канавы.

Вода бурлила вокруг наших
ног, и поднималась все выше

и выше, пока не доставала
нам до груди.

Проблемой было обморожение.

В наши резиновые сапоги затекала
вода, и по утрам мы не могли

их снять, потому что они
примерзали к ногам.

Когда говорят о траншейной стопе,

это же гангрена.

Отослать с передовой,
отрезать ноги.

Помоги-ка, а?

Когда вода пропитывала почву,
дно траншеи

превращалось в грязную жижу,
липкую как клей.

То была странная,
засасывающая жижа.

Крайне тягучая,
очень прилипчивая.

Она к тебе приклеивалась.

Если надо было пройти в тыл
за провизией,

о, это было кошмарное путешествие.

Ты шел, постоянно поскальзываясь.

Когда лил дождь,
на скользком дощатом настиле

выражения были очень крепкие.

Ты слышал слова, о существовании
которых даже не подозревал.

А я если ты соскальзывал с настила,
то просто тонул в месиве

из разложившихся тел
людей и мулов,

и поминай как звали.

Паренек был прямо посередине
этого моря грязи, пытался выбраться,

а мы ничего не могли сделать.

Не было никакой возможности
добраться до него.

И выражение его лица,
он же был совсем мальчишкой,

было душераздирающим.

Я видел, как люди тонули в грязи
и умирали в этой слизи.

Я думаю, это меня добило.

Ничего не предвещало беды,
и вдруг ты слышал,

как какой-то пьяный немец
заявляет: "Сегодня я им задам,"

и как откроет огонь из всех
орудий

и застанет сотни людей
на построении.

Вот это и называлось
держать оборону.

Мы были в условиях, полностью
изолировавших нас от цивилизации.

Мы так выработались, стали такими
отшельниками, живя в этой грязи.

Ты начинал понимать,
как чувствует себя кролик,

потому что на нас охотились люди,
прямо как на кроликов.

Ты знал, что твоя жизнь
в руках товарища,

и это очень сплачивало, и ты
не позволял ничему

нарушить этот уклад.

Ты знал о том, что
происходит в поле зрения.

Что за его пределами, ты и понятия не имел.

Тебе было все равно, как
идет война, и мы ли побеждаем.

Тебя это совершенно
не волновало.

Ты жил как бродяга,
не полировал никаких пуговиц,

носил те части формы, которые хотел,
и никого это не заботило.

Все, что их интересовало, это
чтобы мы могли сражаться.

Если ничего не происходило,
вы болтали за жизнь,

откуда твой собеседник,
и откуда ты.

Все было дружелюбно.

Люди были удивительно
добры, по-своему,

к каждому.

Когда война шла не очень активно,
на передовой было

очень даже весело.

Было не очень опасно,
вроде как поход на природу

с друзьями, с легким привкусом
опасности для интереса.

Мы ходили в рейды на траншеи противника
и по возможности брали пленных.

Типичный рейд был
в районе восьми.

Если собирались в рейд,
кто-то должен был вырезать

проход в колючей проволоке
ночью.

Это можно было сделать
только тихо...

...пробежать быстро,
таков был план.

Мы забрасывали гранатами и
кололи штыками немцев, вылезавших

на четвереньках из землянки,
мы били их пару раз

по голове и бросали в землянку
пару гранат.

Их можно было убить
тремя путями.

Зарезать ножом, задушить
или заколоть штыком.

Самый тихий способ был
сдавить горло,

и ножом в спину.

Я бросил револьвер в
бедного маленького фрица,

ему было всего около 18-ти.

Попал ему в лицо.

Он закричал и бросился на меня,
тут я его и прикончил.

Тем же пистолетом.

Отлично, ребята! Хороший рейд!

У меня всегда с собой была
полная фляга, и я дал ему хлебнуть.

Мне его было очень жалко.

Он сказал: "Danke schoen,
das ist gut," и умер.

И это был очень удачный рейд,
они захватили двух пленных, по-моему,

что и требовалось.

Кстати, солдаты, захваченные
в рейде по траншеям,

были первыми немцами, которых
я видел на западном фронте.

Многие из тех немецких солдат
были хорошими людьми, очень дружелюбными.

Вообще, некоторые баварцы были
просто отличными, достойными людьми.

Снайперы стреляли, но
ни в кого не попадали,

понимаете, о чем я?

Они вывешивали знак - "Gott mit uns."

С нами Бог.

А мы вывешивали знак на английском -
"We've got mittens too!" [С нами варежки]

Не знаем, оценили ли
немцы ту шутку.

Там был раненый немец,
кажется, вартенбержец.

Мы сделали для него, что могли,
дали немного поесть,

все в таком роде, а он
ругал пруссаков.

Саксонцы, стоявшие напротив
нас, предупредили, что

их скоро сменят пруссы.

И они нам сказали:
"Задайте им жару."

Они ненавидели пруссов.

Пруссы были жестокими ублюдками.

Быстрее! Сюда.
Шнелль, шнелль!

Смотри, куда прешь. Пошевеливайтесь!

Баварцы или саксонцы

были самыми цивилизованными
из немцев.

Может, в них была
английская кровь.

После четырех дней на передовой,

нас сменяли, и мы должны были
маршировать на постой

в нескольких милях от
линии фронта.

Мы шли на то, что по плану
было неделей отдыха.

Все устали до полусмерти.

Мы все были порядком измучены.

Мы вытаскивали себя из грязи

для того, что, как ни смешно,
называлось отдыхом.

На фронте
людей не критикуешь,

и если какой-то парень
вел себя паршиво,

ты за ним присматривал,
как в семье.

Но как только вы уходили с
передовой, ты ничего общего не

хотел иметь с этими людьми.

Ну то есть, братством это
не назовешь,

но так ты поступал.

Подходи за почтой!
Добро пожаловать!

Что меня всегда поражало,
так это абсолютно глупое требование,

что на следующее утро,
каждый солдат должен был быть

как с иголочки, ни следа грязи на нем.

Ты чистишь одежду или
сушишь ее, как можешь,

чистишь ботинки.

Ну, в общем, прихорашиваешься.

ИГРАЕТ
"Путь Далекий до Типперэри".

Солдат всегда выглядел
одинаково -

жизнерадостный, насколько
позволяют обстоятельства,

не унывающий в трудную минуту.

Знаете, настоящие британцы.

Шо? Преобладало чувство юмора кокни,
все были друзьями,

знаете, нам не было дела до различий.

Мы носились с какой-то ерундой,
с ничего не значащими мелочами,

просто чтобы заполнить
чем-то свое время.

Мы сами выдумывали себе
развлечения.

Чертов урод!

Мы смеялись над чем угодно.

Мне кажется, это было из-за
общей атмосферы напряженности,

это она нас такими делала,
понимаете?

Мама прислала мне сверток сливового
пудинга, это надо додуматься,

не понимая, что готовить
нам негде,

так что мы его использовали
вместо мяча для регби.

У нас был полковой спортивный день.

Не скажу, что был там
единственным трезвым,

но многие были навеселе.

Ну, ты во всем участвовал,
потому что нужно было, знаете,

чем-то занять свое время.

Иначе оставалось только
сидеть в сторонке и курить.

Единственный раз, когда мы видели
артиллерию, был на отдыхе.

Огонь!

Они были где-то в двух
милях за линией фронта.

Огонь!

Мы хотели нейтрализовать вражеские
батареи, поэтому проводили пристрелку

своих батарей по ним.
Огонь!

Мы знали удаление и угол возвышения,

потому что это смотрели с воздуха.

Это было довольно мрачно, но
смысл был убить как можно больше

немецких наводчиков.

Готовься!

Огонь!

Для пушек не было
моторизованного транспорта.

Их возили лошади.

Восемь лошадей на каждый
орудийный расчет.

Четыре на каждый расчет
повозки с зарядным ящиком.

Около 60 лошадей.

Артиллеристы кошмарно шумели,
все дребезжало и позвякивало,

и лошади издавали звуки
с обоих концов.

Это всегда очень раздражало
тех из нас,

кто шел в бой.

Тяни!

Тяни!

Каждый ротный офицер
выдавал жалование своей роте.

Обычно, в первое утро
после отхода с линии фронта

ты получал свои пять франков.

Франк стоил 10 пенсов,
так что за две недели службы

тебе платили 50 пенсов.

Ну, на это можно было
загулять на неделю.

В любом городе, даже в самом
маленьком, был бордель

и там многие из этих мальчишек
узнали о жизни немного больше,

чем когда-либо могли
узнать на гражданке.

Так что хотя годков им было
не много, они довольно быстро

превратились в весьма
искушенных мужчин.

Один из парней сказал:
"Давайте заглянем

в Уайт Стар.
Это что-то вроде паба."

До войны я был очень
домашним мальчиком.

А там были красивые девушки,
одетые только в кружевные лоскутки,

и, боженьки, я никогда
ничего подобного раньше не видел!

Я, молодой парень, ничего
об этих вещах не знал, и пожалуйста,

тут мужики пошли
посмотреть на девушек.

Мне не терпелось. Я сказал
одному из этих ребят,

"У меня только полшиллинга."

Он ответил: "Не пойдет,
они тут за шиллинг."

Это был мой первый опыт
посещения борделя.

В общем, мы посмотрели там
на все пару минут,

и тут четыре-пять голых девушек
побежали к нам по коридору.

Мы развернулись и дали деру!

Это меня потрясло.

Она стояла - крупная женщина

с маленькой тростью в руках,
и отодрала мне зад,

как первоклашке.

Отшлепала сержанта с обеих сторон,

шлеп, шлеп, шлеп, шлеп, шлеп!

О, азартные игры?

Люди играли на деньги
круглыми сутками.

Канадцы и австралийцы
делали

огромные ставки.

Больше денег, чем
кто-либо из нас видел.

Пиво было очень слабенькое.

Знаете, один и девять -
одна пинта, девять мер мочи.

По пятницам всегда
выдавали сигареты,

и сигареты были
"Three Witches" [Три Ведьмы],

но скоро стали "Three Bitches" [Три Сучки]
или "Red Hue Tsars".

И мне кажется, их делали
из отходов конюшни.

Но обычно, в крупных деревнях
можно было раздобыть "Woodbines"

и "Player's", и они были
предпочтительнее штатных сигарет.

Разумеется, мы всегда
выменивали что-нибудь у французов.

Обычно выменивали свое белье

на буханку хлеба.

Меняли наши британские сигареты
на французское вино.

За передовой могло быть так же
тяжело, как и на фронте,

а иногда и похуже.

Если тебе выдавали
наряд на хозработы,

то приходилось идти
в рабочую группу.

Ты брал припасы из огромной кучи
за три-четыре мили от фронта.

Огромные тюки мешков
для песка,

самодельные настилы и,
хуже всего, колючая проволока.

Это всегда была тяжелая работа.

Ты был больше работягой, чем бойцом.

Все уставали, но это
ничего не меняло.

И они морально выматывались.

Они только что вернулись из
службы в траншеях отдохнуть,

и вот такой вот им
устраивали отдых.

Припасы подвозили на
узкоколейке.

Да, укладывали узкую колею
временной железной дороги.

Это было простейшее устройство,
просто платформы на колесах,

которые тащил легкий локомотив.

Узкоколейка всегда была
чертовой занозой,

потому что поезда все время
сходили с рельсов.

И было невозможно управлять
составом, когда он шел под уклон,

и он обязательно врезался
в идущий перед ним состав,

отчего настилы разлетались
повсюду.

Мы передавали свои котелки
машинисту паровоза,

чтобы раздобыть немного кипятка,
заварить чай.

Давай еще одну.

Немцы могли заметить пар
и дым от паровоза.

Поэтому в основном использовали
бензиновые локомотивы

для подъезда к траншеям.

Узкоколейка доходила только
до соединительной траншеи,

а дальше приходилось толкать
груз вручную.

Кто-то пришел и сказал,
"Ну вот и все,

"будем дома к Рождеству!

"Просто пройдитесь по дороге

и взгляните на поле,
сами увидите."

Не сказал, что.
Так или иначе, мы пошли посмотреть.

Они стояли на обочине,
покрытые брезентом.

Ничего было не видно,
кроме квадратного силуэта.

И потом офицер сказал: "Об этом
никому ни-ни."

Когда мы спросили, что это,
нам ответили просто: "танки".

Зная о проблемах с водой, мы, естественно,
подумали, что это такие баки для воды,

и решили, что нам прислали
резервные запасы.

Это был один из самых тщательно
хранимых секретов.

Мы были счастливы, потому что
эти чудесные машины

должны были выиграть нам войну.

Скоро все опять вернутся домой.

Конечно, все оказалось не так просто.

Нас убрали с передовой и
провели курс ускоренной подготовки.

Воткни штык в мешок,
вопи как резаный.

Это чтобы привыкнуть втыкать
их в чье-то тело.

Потом мы стреляли из своих
винтовок на стрельбище.

Запускать винтовочные гранаты -
дело непростое.

Но они были неудобные.

Мне они особо не нравились.

Форсированный марш, марш без
передышки, а еще лобовая атака,

атака на правом фланге,
атака на левом фланге,

атака на обоих флангах,
ночная атака,

и мы думали, на кой черт
все эти тренировки.

Командир корпуса сказал, что
получил распоряжение

начать операцию по прорыву
немецких позиций.

И вдруг нас вызвали на построение
в полном походном порядке,

и мы должны были вернуться на линию
фронта, так что мы там отсутствовали

всего пару дней.

Мы видели потоки грузов,
в основном колонны с боеприпасами,

идущие к фронту.

Заранее нас особо не
предупреждали, но мы знали,

что это будет крупное наступление.

Батареи выдвигались вперед,

передний край буквально
набили боеприпасами.

Живее, ставим лестницы.

Чем ближе был день Битвы на Сомме,
тем более оживлялся фронт. Стало

намного опасней, и совсем
не так весело.

И мы узнали, что планируется
штыковая атака

на немецких пулеметчиков.

"Необходимо донести до всех
солдат и офицеров важность

"грядущей операции.

"На данный момент мы имеем преимущество
над немцами в живой силе и вооружениях,

"и скоро окончательно разобьем их,
если каждый из вас пойдет

"в бой с твердым намерением
преодолеть

"любые трудности, которые могут
возникнуть на местах.

"Я уверен, что бригада
отличится в этой

"первой своей битве.

"Пусть каждый помнит,
что на него смотрит вся Англия."

Мы маршировали всю ночь,
дошло до того, что офицеры,

идущие рядом со строем, заталкивали
отбившихся солдат обратно в строй,

а твои ноги, казалось, несли
тебя вперед на автомате.

Мне казалось, что мы идем во сне.

Больше людей оказалось в строю,

полки теснились все ближе
друг к другу.

Они наполняли траншеи,
словно сельди в бочке.

Наш капитан был прекрасным человеком.
Он никогда не выкрикивал приказы,

он отдавал приказы,
как будто беседовал с тобой.

"Мы не знаем точно,
как далеко эта траншея,

"но где-то между двумястами и
тремястами ярдами.

"Я пойду в атаку с первой волной,
а Вы будете во второй волне.

"И как только артиллерия создаст
огневую завесу, мы выдвигаемся.

"А теперь, пойдите скажите
своим солдатам приготовиться."

Вот такие приказы мы получали.

У меня под началом были две разношерстных
роты, обе понятия не имели, что

будут делать, когда окажутся в бою.

И капитан Невилль решил, что
неплохо бы каждому взводу

футбольный мяч, и разрешить им
пинать его вперед

и следовать за ним.

Я сам думаю это им невероятно помогло,

отвлекло от мрачных мыслей.

У нас был дополнительный
патронташ на шее,

и если у тебя не было лопаты,
была кирка.

Мы засели в траншеях,
ожидая начала атаки.

Все сверили часы.

Я был, что называется,
первым штыком,

что означало, что я шел с
винтовкой с штыком

в боевом положении,

а остальные несли сумки
с бомбами.

Нас предупредили, чтоб были
готовы выдвигаться в любой момент.

"Любого момента" пришлось, конечно,
изрядно подождать, что усиливало

напряжение, которое мы чувствовали.

Моему взводу приказали
пойти провести огневое испытание.

Нужно было вылезти из траншеи
и подойти ближе к противнику.

Мы прошли ярдов 200,
и нас отозвали обратно.

В предшествующие атаке дни
не было никакой артподготовки,

только один короткий, быстрый
обстрел прямо перед битвой.

Необходима артподговка, чтобы

сломать их проволочные заграждения.

Огонь!

Я вызвал огонь на вероятные районы
сбора и сосредоточения противника.

Артобстрел начался,
и земля задрожала.

И мы увидели сотни и сотни
орудийных вспышек.

Готовсь, огонь!

Как только начался обстрел,
немцы нанесли ответный удар.

В течение четырех часов, мы должны
были сидеть и выдерживать все,

что они в нас запускали.

И сначала,
вперед пошло много танков.

Мы слышали, как они
грохочут и тарахтят.

320 танков ползли в колонне.

Мы ждали сигнала выдвигаться.

Всем уже не терпелось пойти вперед,
но мы все ждали и ждали.

Той ночью мы совсем не спали
из-за этого грохота

нашего артиллерийского обстрела,
который не прекращался ни на минуту.

Нам сказали сдать все
личные вещи

нашему ротному,
например, фотографии и письма,

которые нам были дороги.

Я слышал, как другие перешептывались

и подумал - а сколько из них
доживет до рассвета?

В солдатской расчетной книжке была страничка
под составление действительного завещания,

если солдат шел в бой
первый раз.

Я не утруждался ее заполнить,
у меня не было ничего, что можно завещать.

Парень рядом с тобой
был твоим лучшим другом.

А вы, может, и знакомы не были
за день до этого.

Когда до атаки оставался час,
то был самые долгие

и самые скоротечные часы в жизни.

У нас было сколько угодно
времени для раздумий,

и я знаю, что я, по крайней мере,
задумывался глубже,

чем когда-либо до этого.

Некоторые люди не способны были думать,

они могли считать ситуацию таковой,

что она угнетала их способность мыслить.

Не думаю, что кому-то было страшно,

мы просто делали свою работу,

и будь, что будет.

Мы понимали, что рано или поздно
попадем в мясорубку.

Тебя либо убьют,
либо ранят.

Я совершенно не боялся
быть убитым,

но приходил в ужас от мысли, что
могу потерять руку или ногу.

Час ожидать атаки
не очень-то приятно.

Мы просто болтали, стараясь
не падать духом, понимаете.

Мы делились неприличными историями
и травили сальные шутки.

В миле за нами стояла 1,000 орудий.

Так что можете представить все,
что пролетало над нами,

а ведь еще были немецкие снаряды,
летевшие в ответ.

Шум все нарастал до гула,
какого я прежде никогда не слышал.

Ни слова было не услышать.

Снаряды пролетали
в трех-четырех футах от тебя.

Воздух дышал адом,
а твой строй был другим адом.

Здравый смысл вышибло
из него напрочь.

Артобстрел вызвал некую истерику.

Внезапно, один из наших
ребят заплакал,

он прямо кричал и плакал.
Дежурный офицер сказал

сержанту: "Найдите этого солдата
и пристрелите его, пристрелите!"

Сложно объяснить
реакцию человека

во время массированного артобстрела.

Он решил, что крики и плач этого
солдата создают опасность

для остальных.

Как только рассвело,
нам выдали ром,

неограниченно,
сколько мог выпить.

И мы получили приказ
примкнуть штыки.

Примкнуть штыки! Примкнуть штыки!

Штыки примкнуты!

Был прекрасный день, только
рассвело после ночного дождя.

Прекрасный день.

Я помню за пять минут до атаки
тех парней, стоящих в гробовой тишине,

не в силах проронить ни звука.

Я больше боялся, сидя
в ожидании атаки.

Я был очень напуган тогда,
ужасно напуган.

Офицер крикнул по строю:
"Все готовы?"

И я отозвался с места: "Я не могу
примкнуть штык к своей винтовке, сэр."

И он сказал: "Черт тебя дери,
парень, поторапливайся."

Я отправил сообщение
обратно, в штаб бригады,

доложить, что мы готовы.

К сожалению, произошла
небольшая ошибка.

Сначала, земля
невероятно сильно задрожала.

Мы подорвали мину, которая должна
была быть под немецкими траншеями,

но она была не там.

Она оказалась на ничейной полосе,
и это дало немцам пять минут,

чтобы занять воронку,
что они и сделали.

Сержант Мур стоял за траншеей
с револьвером

в руке и сказал: "Любого щенка,
кто побежит обратно, я пристрелю."

Так что если мы не шли туда,
то и обратно было не сунуться.

Не было нерешительности
перелезть через парапет,

по крайней мере у тех, с кем был я.

Огонь!

Огонь!

Они устраивали завесу из снарядов
перед тобой, и ты наступал.

По крайней мере, в теории, я так думаю.

Огонь! Огонь!

Я понял, что это
момент наступления.

А потом, начало атаки.

Кто-то кричал: "Ну вот, началось!"

Слева от нас был [полк] Лондонский
Шотландский, они бежали вперед.

Я отдал приказ: "на лестницы,
выйти из траншеи".

И после этого, ты жил
в мире шума,

просто шума, часами.

Как только выбирался на парапет,
страх отступал.

Мы не бежали, не было
ни криков, ни возгласов ободрения,

стояла мертвая тишина.

Как только я ступил на ничейную полосу
кого-то застрелили

навылет в голову,
и его череп разлетелся.

Это не лучший способ умереть,
уверяю вас.

Вал перешел на вражеские позиции
с интервалом в 100 ярдов

между снарядами.

Огонь!

Строй британских солдат,
с примкнутыми штыками, неуклонно

идущие за огневым валом.

Это зрелище, которое я никогда не забуду.

В начале, то и дело стреляли
пулеметы,

но удивительно мало, и, казалось,
все идет слишком хорошо.

В последствии, мы поняли, что
немцы не открывали огонь,

пока не увидели, как далеко
зайдет атака.

Мы не знали, что там было
10-20 немецких пулеметов.

А потом начался настоящий ад.

И, Господи, когда он открыл стрельбу,
он правда всыпал нам по первое число.

Они нас просто скосили.

Не останавливайся, приятель!

Пулеметные пули летели в нас,
как градины.

Я не осознавал, что это "шух, шух,"
это были пули.

Я осмотрелся, и люди вокруг меня
просто падали.

То есть, они просто исчезали из виду
по обе стороны от меня.

И я подумал, чего они по
мне-то стреляют?

Я и нескольких ярдов не прошел,
как меня подстрелили в бедро.

Рядом со мной был капитан
с револьвером в руке,

и вдруг он упал.

И тут же другого парня
ранило в ногу,

но он не остановился, передвигаясь
большими прыжками на одной ноге.

Когда пули попадали в танк,
металлическая стружка взвивалась,

как вихрь лезвий, внутри танка.

Ты видел, как люди падали,
но не обращал внимания.

Если в тебя не попали,
ты просто шел вперед.

Внезапно, я почувствовал ужасную
боль в своей левой руке,

как будто меня ударили розгами,
и я обнаружил в ней большую дыру.

Передо мной пробежал солдат,
и ему попали в туловище, и

содержимое его бумажника
разлетелось передо мной.

Я почувствовал сильнейший удар
в правую руку,

и с ладони закапала кровь.

Я даже и не думал, что этот
немецкий пулемет сочтет

меня достойной целью,
но в следующий миг я почувствовал

удар от немалого числа пуль,
попавших мне в правую сторону тела.

Передо мной пробежал заяц
с выпученными от страха глазами,

но я подумал, ему не могло быть и
вполовину так страшно, как мне.

Ты видел, как вокруг твои
товарищи падают на землю,

и ты вдруг сталкивался
с беспощадным осознанием того,

что это конец.

Двое передо мной упали,
раненые в голову и грудь.

Эти чертовы пули попали
мне в ногу и проделали здоровенную дыру

на выходе. Больно не было.

Жизнь была очень, очень опасной,

и мы так и жили,
кого-то подстрелят,

а остальные дальше пойдут.

У тебя не было времени
долго раздумывать.

Пулеметные пули могут свистеть рядом,
но если тебя не задевало,

ты просто шел вперед.

Говорят, когда думаешь, что умрешь,
прошлое пролетает перед глазами,

но у меня и прошлого
особо не было в 19 лет.

И когда я увидел летящие
на нас пули,

все, что я подумал -
выживу ли я?

Конечно, если тебя подстрелят
без обиняков,

и ты умрешь мгновенно,
ты ничего и не почувствуешь,

ничего страшного.

Первую волну выкосило полностью.

Все были либо убиты,
либо ранены.

Вокруг лежало столько убитых,
что было сложно

не наступать на них.

Я пытался переступать через них,
и идущий за мной сержант сказал,

"Двигайся, не обращай
внимания,

"просто иди вперед."

И мы буквально шли
по телам наших

убитых товарищей.

Бойня была неописуемая.

Передо мной было около 2,000 убитых,
британцев и немцев.

Попытаться убрать трупы с дороги
было невозможно

из-за артобстрела,
и мы ехали прямо по ним.

Любой снаряд, разрывавшийся в
нескольких ярдах от танка,

казалось, приподнимал его в воздух,

и ты чувствовал невероятное
давление на спину.

Шум битвы, когда ты
прямо в ее центре,

такой оглушающий, что
ты даже не слышишь отдельных выстрелов.

И нам пришлось остановиться
перед немецкой проволокой.

Двигаться вперед было
решительно невозможно из-за

колючей проволоки и пулеметных
точках, которые начинались

в 50 ярдах от нас.

Проволока перед нами
была совсем целая,

несмотря на интенсивный обстрел.

Не было видно ничего, кроме
этой проволоки,

казалось, она тянулась
на акры вокруг.

Она только почернела от ржавчины.

Я не думаю, что и зайцу
удалось бы там проскочить.

И тут наша собственная артиллерия
начала нас обстреливать.

Очевидно, им не хватало дальнобойности,
или они не знали,

где мы были.

Я слышал, как первый снаряд
со шрапнелью разорвался надо мной.

Я услышал жуткий свист,
так пропала

моя стальная каска.

Я ее так и не нашел.

Мне оторвало небольшой кусок
ягодицы, осколок попал в бедро,

другой - в ногу,
а третий прошел ногу насквозь.

На парня слева от меня
пришелся весь удар снаряда,

ему оторвало полголовы.

Пули находили нас,
и шрапнель сыпалась градом сверху,

и на нас обрушивалась
вся немецкая артиллерия,

а поверх - наша собственная.

Снаряды рвались вокруг тебя,

и это был старый добрый бой,
и он, вроде как, захлестывал тебя.

Ты сходил с ума, ведь
этот ад бурлил так неистово,

что у тебя не было времени думать.

Этот грохот, этот притупляющий чувства
грохот, казалось, не давал делать то,

что ты делал в нормальной обстановке,
какие бы благие намерения у тебя ни были.

Ты не смотришь, ты видишь.

Ты не слышишь, ты слушаешь.

Пробуешь на вкус свое небо,
в носу только

дым и смерть.

Весь налет цивилизации
слетел.

Меня буквально отбросило на 12-14
ярдов, и все, что я слышал,

были крики и вопли
выживших

иногда разорванных надвое,
а когда и на три части.

Ноги, руки, разбросанные повсюду,

и этот сухой запах взрыва.

Ну, все мои романтические
идеи о войне в миг испарились.

Снаряд попал в этого солдата
и оторвал ему левую руку

и левую ногу,

его левый глаз висел
на его щеке

и он звал нянечку.

Его кровоточащий глаз висел
на жиле, пульсируя.

И я его пристрелил.

Мне пришлось, пришлось его пристрелить.

Он бы все равно умер,
я избавил его от мучений.

Мне было так больно.

Я знал, что никакой надежды
получить приказ не было,

потому что не осталось,
кому их отдавать.

Все офицеры были убиты или ранены,
как и большинство низших чинов.

Я прыгнул в большую воронку от взрыва.

Ты залегал где мог,
в воронках, где угодно,

просто чтобы укрыться,
пока не закончится обстрел.

Я не из тех героев, что мечтают
в одиночку сразиться с немецкой армией,

я не терял времени даром
и притаился за краем

большой воронки от разрыва снаряда.

К счастью, у меня получилось
залечь в воронку.

Их звали прыгуны вороночные,
потому что они запрыгивали

в воронку

из-за обстрела и вида убитых.

Жаль, что они все не залегли
в воронки.

Они были мертвы еще до того,
как прекратился обстрел.

Пули попадали в склон воронки,
в которой был я.

Настоящий град пуль.

Не знаю, как меня не задело.

Из-за края этой воронки
брызги грязи залетали

мне за шиворот.

В воронке было три парня,
и один из них сказал.

"Они стреляют в
чертову воронку."

Мы обернулись и увидели, как
пули прошивают его голову насквозь.

Вот и все.

Какой-то сержант упал в воронку
прямо на нас,

он был мертв,
поймал пулю в шею.

Так или иначе, у него на шее
был прекрасный полевой бинокль,

и я его стащил. Потому что
экипировки не хватало,

и если что-то подобное подворачивалось,
ты прибирал это к рукам.

Фрицы укладывали снаряд за снарядом
по нам, пока один из них не пронзил

броню на передней части танка.

Что произошло дальше,
я вам сказать не могу, но мне кажется,

произошел взрыв.

Мы были хорошо обученными солдатами,
винтовки у нас были всегда заряжены,

но, кроме этого, мы всегда добавляли
еще по пять патронов, чтобы было

десять, для беглого огня.

Немцы поднялись из своей
траншеи и открыли по нам огонь.

По моему мнению, они были очень,
очень храбрыми солдатами.

На их парапете стоял немец
и бросал гранаты.

Так что я его пристрелил.

Офицер отдал приказ,
"Немедленно открыть беглый огонь."

Мы все открыли огонь как можно скорее,
и стреляли без остановки.

То была по-настоящему сумасшедшая
минута, доложу я вам.

Они поднялись, и я снимал немцев,

я ведь был снайпером.

Я пытался прицелиться,
и что-то ударило меня

между глаз,
будто кувалдой.

Я провалился в беспамятство,

где не было боли, но были
миллионы золотых звезд

в темно-синих небесах.

После того, как я отстрелял
целую кучу пуль,

Я пригнулся,
и сказал: "Ты попробуй, Билл."

Он даже выстрелить не успел,
его сразу убили.

Таково было положение вещей.

Ты огорчался,
ведь то был твой приятель.

Но ты воспринимал это спокойно,
наверное, потому, что закалялся в боях.

Мы продолжали беглый огонь,
пока позволяли винтовки.

Они слишком перегрелись,
чтобы продолжать стрельбу.

Жир тек из
деревянных частей винтовок,

дула начинали вытягиваться.

Тогда капитан приказал нам
построить

баррикаду из убитых,
немецких и наших.

Мой тогдашний капитан опасался
идти вперед и продолжать наступление,

но, боюсь, он погиб.

Три человека заряжали мне
винтовки,

и я обстреливал весь строй.

И, судя по крикам и воплям,
я немало немцев положил.

Пулемет поливал огнем
край нашей воронки.

Я подождал, пока пулемет
расстрелял всю ленту,

и немедленно продолжил
наступление.

Сержант сказал: "За мной."

Я сумел проползти под проволокой -

многие из нас прокрались туда
таким образом и собрались вместе

на немецкой стороне проволоки.

Все снаряды со свистом проносились
поверх наших голов на немецкие позиции

а потом, внезапно, все стихло.

"Вперед, ребята, задайте им жару,"
и мы просто поднялись

и побежали вперед.

В штыковой атаке
у большинства было

по патрону в стволе,
не считая магазина.

Было чувство ликования от того,
что с винтовкой, штыком

и парой гранат Миллса в кармане,
мы сумеем

хорошенько врезать ублюдкам,
которые убивали наших товарищей.

И мы со всех ног побежали
прямо на немцев.

И мы стреляли во все, что движется.

Я припал на колени, и
сержант выстрелил

мне через плечо, и попал в немца.

Тот упал на землю, но
все еще стрелял, так что он подошел

и добил его.

Есть только один прием
штыкового боя:

Засадить свой штык во врага
со всей силы.

На дне траншеи был немец,

бедняга был до смерти испуган.

Один из них задался вопросом,
заколоть его или пристрелить,

один немец выпрыгнул поодаль,
слева от меня, другой

справа, его я прижал к земле,
потом пристрелил

немца слева, открыл затвор,
уложил новый патрон

в ствол, и пристрелил немца,
который убегал справа.

Прибежало довольно много немцев
и мы их перестреляли,

одного за другим.

Мы, наверное, всех их убили.

Какой-то парень сказал: "Бедный старина Дик
доигрался," я обернулся и увидел его

лежащим, без половины черепа.

С их правого фланга шел немец
с канистрой на спине,

выбрасывающий струи огня
из шланга.

Я глянул в сторону струй огня,
полыхнувших с другого конца траншеи.

Мы до этого никогда не
слышали об огнеметах.

23 наших парня пожег насмерть.

Я пальнул ему в грудь,
но его это не остановило,

на нем, наверное, был
какой-то бронежилет.

Меня ударило по руке,
и увидел, что она кровоточит.

Я так же хорошо бросал гранаты
левой рукой,

как и правой.

Кто-то бросил гранату Миллса,
и она разорвалась за ним,

а сзади у него брони не было,
и его убило.

Один немец выскочил из траншеи,

орал как резаный,
чуть меня не сшиб.

Три немца вышли с
поднятыми руками,

то были молодые парни
примерно нашего возраста,

лет 19-20.

Если фрицы выходили с поднятыми руками,
мы им просто махали, чтоб проходили,

разумеется, мы по ним не стреляли.

Военнопленные были обузой!

Мы их гнали обратно, знаете,
чтобы от них избавиться.

Единственными немцами, с которыми мы
действительно сражались, были пулеметчики.

Они отстреливали по нам ленту за лентой,

и ни на секунду не прекращали огонь.

Проклятые гильзы были
навалены горой.

Они поставили всех своих
лучших солдат за пулеметы,

и они стояли насмерть.

Проход открылся, а там
три фрица

за пулеметом,
и, разумеется, чертов ствол

направлен на меня, я вскинул свой
пулемет Льюиса, и открыл огонь первым.

Все разрешилось в доли секунды.

Благо, я вовремя среагировал.

По мере того, как война затягивалась,
было неизбежно, что мы приобрели

животные черты в убийстве.

Ну, у нас были молодые
парни из Линкольншира,

знаете, восемнадцатилетние.

Пулеметчики
поднимали руки -

это не имело значения.

Их убивали.

И я боюсь, мы там изрядно
людей перерезали,

пока не привели себя в некое
подобие порядка.

Все кричали, лежа на земле,
стеная и хрипя,

а потом была тишина.

Я наткнулся на немецкого офицера,
у которого легкое висело наружу.

Он все еще был жив,
но без сознания.

Можно было видеть, как его легкое
расширяется и сжимается при дыхании.

Я тогда ближе, чем когда-либо, был к тому,
чтобы пристрелить человека в упор,

но надо было двигаться дальше.

Один мертвый немец завалился
на боезапас,

он был красивым парнем,
напоминал моего отца.

Снаряд рассек его очень точно,
отрубил всю переднюю часть

грудной клетки, до живота,
аккуратно так срезал.

Какая потрясающая демонстрация анатомии.

Настоящая стрельба закончилась
минут за десять.

Вернулось нас около сотни
из тех шестисот, кто пошел в атаку,

и нас встречал оркестр.

То было чудесное чувство.

"Я побывал в бою!

И я так этим горжусь."

Погоди.

Держишь? Ага.

И если кого-то
ранило или убило...

..если ты их сразу не уносил,
они погружались

в почву и пропадали,
все было настолько плохо.

Вот так.

Ну, нужно было удостовериться,
жив человек или нет.

Если он был мертв, то проблем с ним не
было - в плане врачебном, яснее не скажу.

Держи его ровно.

Дайте пройти!

Какую-то боль я почувствовал,
думаю, где-то через час.

На мне были эти высокие сапоги,
и пуля вошла под углом,

прошила всю ногу, туда-сюда
туда-сюда, ударилась о надпяточную кость

и перевернулась вверх ногами.

О, Господи!

Иисусе!

Главный сержант принес мне
котелок горячего чая,

это было как раз то что нужно,
я выпил его почти залпом.

Начали прибывать раненые,
легкораненые,

солдаты с разбитыми вдребезги руками,
волочащимися ногами, и они

прибывали на разные перевязочные
пункты как могли.

Легкораненые приходили толпами.

Некоторые поддерживали друг друга,
кто-то шел сам

с легким ранением руки или кисти,
другие прихрамывали,

а некоторые выглядели
такими счастливыми,

будто освободились от чего-то.

Привет, мам!

Мой командир спросил:
"Ты в порядке, Кейн?"

И я ответил: "О, да,
сэр, я все еще на ногах."

А он сказал: "Но тебя же ранило,
в затылок."

И протянул мне немаленький
стакан рома.

Самыми тяжелыми были ранения в грудь.

Ну, трудно дышать,
понимаете, а у тебя только

перевязочный пакет,
который был у каждого бойца.

М-да, давай посмотрим, что тут у нас.

Кто на перевязку, ребята?

У них была бутылка йода,
и они опрокидывали ее в рану.

О, больно было ужасно.

Молодец.

Вот это везение, а, приятель?
Пуля прямо насквозь прошла.

Я был совсем не в лучшей форме,
и потихоньку приближался

к границам своих возможностей, не думаю,
что долго бы продержался.

Полагаю, каждый солдат
на чем-то ломается.

Медики вас уже ждут.

Молодцы, ребята, молодцы.

Вот так.

У нас были выдающиеся врачи,
работавшие день и ночь

на разных пунктах британского фронта,
заботясь о раненых.

Славная чашка чаю.

Ты в порядке, Джек?

Им, казалось, совсем не нужен сон, так
что чего им не хватало в личном составе,

они добирали упорством.

Нужна первичная перевязка.

Оба наших офицера, все наши сержанты
и три четверти наших солдат

были убиты или ранены.

Их комплектовали из восемнадцатилетних
парней из Англии,

которых выкинули с фабрик.

Тихо, вот так.

Проклятые птицы! Иди отсюда!

Давай!

Мои парни помогали
батальону похоронить их...

..они были совсем еще малыми детьми,
17-ти, 18-ти годов отроду.

В надежде воскресения
и жизни вечной

через Господа нашего, Иисуса Христа.

Для многих из этих мальчишек
это был первый бой,

а в других они уже и не побывали.

Так что мы завернули их в одеяла,
выкопали маленькую неглубокую могилку

и положили их туда.

Я накладывал повязку немцу,
и его трясло от страха

перед тем, что мы
с ним сделаем.

Но они были напуганы
больше, чем мы.

А мы были ох как напуганы,
честное слово!

В основном они были еще
мальчишками, как и мы.

Они, вроде, были рады попасть в плен,
не нужно было больше сражаться.

Это твоя?

Mein.
Это его. А, это твоя.

Положи в карман.

Там был немецкий малец,
Я угостил его сигареткой,

и он был ошарашен,
мне было очень, очень жаль его,

это правда.
Ему было всего лет 16.

Мы поболтали, и я просто
забрал его карманные часы,

знаете, это было в порядке вещей.

Мы их грабили, понимаете?

Так, пошли.

Да, они явно недоедали,
и были в очень плохом состоянии.

Пошли, пошли, ребята.

Поднимай его. Давай!

Довольно забавно, что пять или шесть
немецких пленных пошли с нами,

и помогли нести меня,
и я разжился еще шестью часами,

потому что обобрал тех парней,
которые меня несли.

Каждый раз, как мы брали кого-то в плен,
несколько немецких военнопленных

немедленно шли
таскать носилки.

Я уверен, что Женевская Конвенция
им такого не предписывала.

Вот так, ребята.

Держу. Аккуратно.

Все нормально, приятель.

Вот так. Проходи.

Я привел к своим
дюжину пленных,

они все были безоружны,
а у меня была только моя старая винтовка.

Иногда, приходила толпа немцев,
и с ними даже не было

ни одного томми [британца].

О, они были действительно зашуганы,
и, да, очень подавлены.

Я спал рядом с немцем,
которого ранило в руку,

и к моему изумлению, он
заговорил со мной по-английски.

И он сказал, что раньше был
официантом в отеле Савой.

В смысле, я не думаю, что средний
британский солдат имел

какое-то затаенное чувство мести
к немецкому солдату.

Он глубоко уважал его.

Давай, покажи ему.

По ходу войны я начал
сочувствовать им

так же, как себе.

Немец, как я всегда думал,
хороший боец.

Я бы предпочел иметь его в союзниках,
чем в противниках.

Я думаю, некоторые немцы думали, что
мы должны бы сражаться вместе с ними

против французов и русских,
но никто из них

не считал, что нам стоит
сражаться друг с другом.

Проходи вперед!

Видите ли, немцы были
неведомой ордой

в шлемах - угольных ведрах,
а потом мы с ними познакомились.

Ну, немецкий солдат, как правило,
был очень милым парнем.

Вы знаете, я думаю, на самом деле
он был парикмахером или лавочником,

или кем-то в этом роде, и,
как и мы, вдруг оказался в форме.

Ты больно высокий.
Прикончу тебя в следующий раз, фриц!

Мы вообще-то хорошо ладили,
и они включались

в нашу компанию.

Хочешь вернуть свою шапку?

Вот, верни ему!

Они были приличными такими
семейными людьми

и много думали о своих детях.

У них вроде не было к нам
никакой неприязни.

Они должны были делать,
что скажут, как и мы.

Давай, давай, поворачивай камеру...

Я по-немецки не говорил,
но некоторые говорили, а некоторые

немцы говорили по-английски.

Так или иначе, мы
друг друга понимали.

Мы вместе возмущались,
разговаривая с немцами,

насколько бесполезной была война
и зачем она вообще была нужна.

Когда проходишь мимо трупов
с утра до вечера,

это на ком угодно скажется,
правда ведь?

Огромный толстый немец
лежал на улице...

..знаете, его живот
распирало газами,

его кишки
лежали на животе.

И кто-то воткнул трубку
ему в рот!

Ага, мы все говорили ему "вставай"!

Германские войска были очень смелыми
и очень упрямыми.

Немцы вели арьергардные бои,
почти до самого Рейна,

и полк за полком
разбивали и вырезали.

Мы чувствовали, что они
начинают ломаться.

Я бы сказал, они были, если можно
так выразиться, довольно подавлены.

Они знали, что проиграли войну.

Мы, как солдаты на передовой,
знали, что они сдаются.

Честно говоря, немцы
были сыты всей этой войной по горло.

И, постепенно, так и сама война
сошла на нет.

У меня сложилось впечатление,
что большинству немецких солдат

было решительно наплевать, кто победит,
только бы война закончилась.

Конечно, тогда все думали так -

с нас довольно.

И, так как прошло много времени,
возможно, никому уже не было дела.

Так, ребята, она поворачивается.

Мы в живых картинках!

На войне был один парень,
его звали Слух,

понимаете, он все знал,
и Мистер Слух нам шепнул,

что немцы тоже
ведут переговоры о перемирии.

Был огромный плакат.

"Все военные действия на западном фронте
прекратятся в 11 часов

"11 ноября, 1918."

Так что мы спрашивали друг друга,
"Это какой день?"

И кто-то выяснил, что
это ноябрь, одиннадцатое!

И мы все должны были начистить ботинки,
наполировать пуговицы,

тогда мы уже знали, что война закончится,
и были вполне уверены,

что мы застанем ее окончание.

Объявление зачитали, в нем говорилось,
что все военные действия

прекратятся тем же утром в 11 утра,
и вообще-то не поднялось

никакого ликования,
когда это зачитали.

В 11 часов шум стрельбы
просто затих в дали,

словно раскат грома.

Никогда не слышал тишины.

А теперь было тихо, как на кладбище.

Было так поразительно, что можно встать
а полный рост, и тебя не пристрелят.

Было жутко.

Было чувство
облегчения и радости,

Возможно, но никакого праздника.

Штабной офицер захлопнул
крышку своих часов и сказал.

"Интересно, чем мы все
теперь займемся."

Не было никаких проявлений
эмоций, никто и слова не сказал,

все просто поникли.

Единственное, чем мы могли отметить,
в плане жидкостей,

был чай, и все.

То был один из невзрачнейших
моментов в нашей жизни.

Мы просто не могли это осознать.

У нас было такое чувство,
как будто нас выкинули.

С работы.

Некоторые из нас практически
никогда и не видели другой жизни.

Чем теперь заняться?

Это было как попасть под сокращение.

Именно так все себя и чувствовали.

Мы были порядком огорчены, у нас не
стало работы, на которую надо идти.

"Я не хочу возвращаться."

Не было ни веселья, ни песен -
у нас не было больше сил на эмоции.

Мы прошли точку невозврата, и были слишком
измождены, чтобы наслаждаться победой.

Все проходит,
и даже драма может затянуться.

Война закончилась не всхлипом,
но чем-то очень похожим.

Я был рад вернуться.
Знаете, с меня было достаточно.

Через какое-то время
все начинает надоедать, понимаете?

"Слава богу эта чертова штука
закончилась," вот и все.

Но как по мне, так
я был свободен,

и начинался следующий этап в жизни.

Первое, что мы сделали, это написали
домой, сообщили, что живы,

проверив, что дата на конверте
стояла правильная.

Я, как человек любящий природу,

после того ужаса,
в которое люди превратили поле боя,

был чрезвычайно рад находить
воронки от снарядов, в которых я рвал

ландыши и шпорник,
я гонялся за траурницами

и парусниками вдоль берегов реки Эны.

Мы отправились в Булонь.

Кстати, домой мы вернулись
с полной выкладкой,

единственное, что оставили,
это пули,

их пришлось выбросить.

Но винтовки нам оставили.

Мы сошли на берег в Фолкстоне, там были
накрыты длинные столы на козлах,

и очень добрые дамы
давали тебе сосиску в тесте

или булочку и чашку чая,
и это было очень приятно.

На поезде мы доехали до вокзала
Виктория, и там разошлись.

Мы пошли в бараки, и просто
бросили там свои винтовки,

штыки и прочее,
и там было развешано

много костюмов, шляпы, туфли.

Можно было сказать,
какой ты хочешь, покрой и цвет,

и с тебя снимали мерки.

Я был в ужасе от того, что увидел,
когда вернулся,

как сложно было найти работу.

Была массовая безработица,
и я подумал,

"Не очень-то эта жизнь и хороша."

Самым сложным было осознать,
что ты не представлял

коммерческой ценности.

То, как поступили с отставными
военнослужащими, было позорно.

Ты был не нужен.

В некоторых вакансиях писали
"Отставным военнослужащим не обращаться,".

И вот с таким отношением
приходилось жить.

Одного из моих приятелей убили,
и когда я вернулся домой,

то первым делом
пошел к его матери.

Если бы у нее в руках была сковородка,
она бы меня ей огрела.

Ее сына убили,
а я вернулся домой живым.

Она была очень зла.

В первую ночь дома
я залез в свою старую кровать,

в первую кровать, в которой мне довелось
полежать с тех пор, как пошел в армию.

Когда утром мама принесла
мне чашку чая,

я крепко спал на полу.

Люди никогда не говорили о войне.

Как тема для разговоров,
она не представляла никакой ценности.

Большинству людей было
абсолютно неинтересно.

Когда я вернулся домой,
моим отцу и матери.

Казалось, совершенно не было дела
до того, что случилось,

они не имели ни малейшего представления,
каково было на войне.

И не было причины, по которой
одного из нас, миллионов,

персонально осчастливили бы,
сказав "большое спасибо"

за то, что немножко испачкался в грязи
и позабыл хорошие манеры.

И даже когда я
говорил о войне,

мой отец спорил о вещах, о которых
не имел ни малейшего понятия,

просто потому, что его там не было.

Каждый солдат, с которым я разговаривал,
испытал то же самое.

Мы с гражданскими были
разного поля ягоды,

ты мог поговорить
со своими товарищами по службе,

и они понимали тебя,
но с гражданскими

это было пустой тратой времени.

Какими бы милыми и жалостливыми
они ни были, попытки

людей посочувствовать из лучших побуждений
только показывали,

что они ничего не понимали.

Мне кажется, масштаб утраты
был за гранью их понимания,

они не понимали, что людей,
которых ты знал, с которыми играл в футбол,

Просто убивали рядом с тобой.

Мой друг, с которым мы вместе поступали
на службу, просто лежал как

мешок с тряпьем, пока не почернел,
только тогда его сподобились похоронить.

Они знали, что люди возвращались,
покрытые грязью и вшами,

но они понятия не имели, как угнетает
сидеть в траншее

и ждать, когда тебе на голову
что-нибудь свалится.

Ты не мог донести
ужас происходившего там,

что ты жил, как животное
и действовал, как животное.

Люди, кажется, не осознавали,
каким кошмаром была война.

Мне кажется, война им представлялось
одной непрерывной кавалерийской атакой.

Они не имели никакого понятия -
да и откуда бы им его взять?

Ну, начиналось все
вполне благопристойно,

люди сражались
верхом на лошади и с мечом в руках,

но потом это превратилось
в какую-то жуть.

Люди не осознают
потенциал военной техники.

В конце войны, человеческая жизнь
ничего не стоила.

Среди нас не было героев,
Знаете, нас

совершенно не привлекала
перспектива быть убитыми.

Беседуя друг с другом,

мы говорили: "Боже, таких
войн больше не будет."

Как мы это выдержали?

Отчасти за счет страха перед страхом,

страха, что кто-то узнает,
что тебе страшно.

И отчасти благодаря вере в людей,
в твоего сослуживца,

и ее не предашь.

Может, у каждой стороны своя правда,
но я думаю, что война ужасна.

Нужно делать все возможное,
чтобы избежать войны.

Я до сих пор не могу
найти ей оправдания.

Это все было действительно ужасно.

Я думаю, история рассудит,
что в конечном итоге,

оно того не стоило.

Единственное, что меня действительно
раздосадовало, когда я вернулся на работу.

После демобилизации,
Зашел в магазин,

И паренек за прилавком,
мой знакомый,

Спросил: "Ты где был?

"Работал в ночную смену?"

Мадмуазель из Армантьер,
Parlez vous

Мадмуазель из Армантьер,
Parlez vous?

Мадмуазель из Армантьер,
Не целовалась уж 40 лет

Трали-вали, parlez vous

Мадмуазель из Армантьер,
Parlez vous

Натиск наш на Армантьер
Развеял скуку в 40 лет

Трали-вали, parlez vous

Мадмуазель из Армантьер,
Parlez vous

Как только встретишь ты ее,
Узнаешь сразу грех почем

Трали-вали, parlez vous

Мадмуазель из Армантьер,
Parlez vous

Работает за пятерых,

Не поднимает головы

Трали-вали, parlez vous

Мадмуазель из Армантьер,

Parlez vous

Мадмуазель из Армантьер,

Parlez vous

По десять франков

Поцелуй

Как персик сладкий,

Не горюй!

Трали-вали, parlez vous

Мадмуазель из Армантьер,

Parlez vous

Мадмуазель из Армантьер,

Parlez vous

Мадам, нам Вашу б дочь забрать

Портки солдатские стирать

Трали-вали, parlez vous

Не знал, пристроить как себя

Parlez vous

Не знал, пристроить как себя

Parlez vous

Не знал, пристроить как себя

В пехоту записался я

Трали-вали, parlez vous

Мадмуазель из Армантьер,

Parlez vous

Мадмуазель из Армантьер,

Parlez vous

В постели с ней не загрустим:

Строчит,

Как пулемет Максим

Трали-вали, parlez vous

Мадмуазель из Армантьер,

Parlez vous

Мадмуазель из Армантьер,

Parlez vous

Веселья хватит на бордель

В постели с этой
мадмуазель

Трали-вали, parlez vous

Мадмуазель из Армантьер,
parlez vous

Кричала, подмигнув,
"Oui, oui!

"Свою мне удаль покажи"

Трали-вали, parlez vous

Вот говорят, война машин

Parlez vous

Вот говорят, война машин

Parlez vous

Вот говорят, война машин

На кой же черт
тут мы нужны?

Трали-вали, parlez vous

Мадмуазель из Армантьер,

Parlez vous

Мадмуазель из Армантьер,

Parlez vous.

Мадмуазель из Армантьер

Не целовалась уж 40 лет

Трали-вали, parlez vous

У офицеров стейк на столе

Parlez vous

У офицеров стейк на столе

Parlez vous

У офицеров стейк на столе

А нам - лишь урчание в животе

Трали-вали, parlez vous

Забудешь

"Газы!" и обстрел, parlez vous

Забудешь

"Газы!" и обстрел, parlez vous

Забудешь

Как ты боль терпел

Но вспомнишь не раз

Мадмуазель

Трали-вали, parlez vous

Мадмуазель из Армантьер,

Parlez vous

Мадмуазель из Армантьер,

Parlez vous

Пусть возмужал, уже женат

Туда вернуться был бы рад

Трали-вали, parlez vous

Мадмуазель из Армантьер,

Parlez vous

Мадмуазель из Армантьер,

Parlez vous

Утрите слезы, дайте пару лет

Вернемся мы,
сомнений нет

Трали-вали, parlez vous

Мадмуазель из Армантьер,

Parlez vous

Мадмуазель из Армантьер,

Parlez vous

Влюбился сразу я в нее

Полночи мокрое белье

Трали-вали, parlez vous

Мадмуазель из Армантьер,
parlez vous

Забудешь "Газы!" и обстрел,

Но никогда - мадмуазель

Трали-вали, parlez vous

Забудешь "Газы!" и обстрел,

Но вспомнишь не раз
мадмуазель

Трали-вали, parlez vous.