All language subtitles for Malmkrog.2020.1080p.SFF.WEB-DL.AAC2.0.H.264-Goldies.rus

Экранная адаптация
текста Владимира Соловьева

Перевод
телеграм-канал Kleinzeit Rus Sub

МАЛЬМКРОГ

Как бы то ни было, Николай,
давайте всё-таки о другом.

Вы готовы меня выслушать?

Да, готов.

Давайте вернёмся к
истории двух отшельников.

Вернёмся в Александрию.

Но интерес мой не в ней.

А в том, что следуя теми же путями,

и тем же обстоятельствам,

мы теряем самую суть,

факт того, что и Бог
и Дьявол существуют.

А если исходить из того,
что ни Бога ни Дьявола не существует,

то вот что мне здесь интересно,

верим ли мы в зло как таковое, нутряное,

и если это так,

то который из этих двоих пошёл бы

в Александрии по пути
разврата, как думаете?

А есть варианты?

Не знаю, это всё просто предположения.

Можно предположить,
что, вероятно,

инициатива была бы у того, кто

впоследствии не сожалел, не каялся,

не впал в отчаяние.

Вы помните всю историю целиком?

Конечно помню.
После трёх дней в Александрии...

Они вернулись в пустыню.

- Вместе.
- Вдвоём, да.

В пути один из них всё
причитает, кается...

- Унывает...
- Предаётся унынию, да...

Не может забыть произошедшего там...

- В то время как другой...
- Другой распевает псалмы

и идёт себе. Потом они
добираются до своих пещер,

один продолжает каяться,
бичевать себя различным образом,

и наконец решает
вернуться в Александрию.

- Он решает уйти.
- Решается, да.

Он всё бросает.

Так как считает, что со всем
свершённым развратом

пути назад у него уж нет.

Генерал, кажется, уходит.

Надо его хоть проводить.

Он через три дня отправляется в Марсель.

В Тулон.

В Тулон?

Сейчас вернусь.

Почему бы и современной армии не
титуловаться христолюбивым воинством?

Титуловаться?

Так белое и черное это титул?

Сладкое и горькое это титул?

Герой и подлец это титул?

Да ведь я это не от себя,
а от лица мужей, блюдущих законы.

Нет, позвольте! Скажите мне только
одно, существует теперь

христолюбивое и достославное
российское воинство? Или нет?

Не ограничивайтесь в выражениях.

Наверняка Ингрида хотела что-нибудь
сказать своим «христолюбивым воинством».

Благодарю вас.

Я хотела и хочу сказать только то, что

спокон веков и до вчерашнего дня,

всякий военный человек,
солдат он или фельдмаршал,

всё равно знал и чувствовал,
что он служит делу важному

и хорошему, не полезному
только или нужному,

как полезна, например, ассенизация или
стирка белья, а в высоком смысле

хорошему, благородному, почетному
делу, которому всегда служили

лучшие, первейшие люди,
вожди народов, герои.

Это наше дело всегда освящалось
и возвеличивалось в церквах,

прославлялось всеобщею молвою.

И вот в одно прекрасное утро мы вдруг
узнаем, что все это нам нужно забыть

и что мы должны понимать себя и свое
место на свете Божием в обратном смысле.

Дело, которому мы служили
и гордились, что служим,

объявлено делом дурным
и пагубным, оно противно,

оказывается, Божьим заповедям
и человеческим чувствам,

оно есть ужаснейшее зло и бедствие,

все народы должны против него соединиться,

и его окончательное уничтожение
есть только вопрос времени.

Неужели вы, однако, раньше не слыхали
никаких голосов, осуждающих войну и

военную службу
как остаток древнего людоедства?

Ну как не слыхать?

И слыхала, и читала на разных языках!

Но ведь все эти ваши голоса были

для нас, извините за
откровенность, не из тучи гром.

Услыхали да забыли.

Ну а теперь дело совсем
другого рода, мимо не пройдешь.

Так вот я и спрашиваю, как нам теперь быть?

Чем военный должен себя
почитать и как на самого себя смотреть,

как на настоящего человека

или как на изверга естества?

Должен ли уважать за свою
посильную службу доброму и важному делу?

Или ужасаться этого
своего дела, каяться в нем

и смиренно умолять всякого штатского

простить ему своё
профессиональное окаянство?

Покайтесь, Кутузов!

Великий был человек!

Что за фантастическая постановка вопроса!

Как будто от военных стали
требовать чего-то особенного.

Новые требования обращены не к ним,
а к дипломатам и другим «штатским»,

которые очень мало
интересуются этим «окаянством»,

как и «христолюбивостью».

А к военным, как прежде, так и
теперь,

только одно требование, а именно исполнять
беспрекословно приказания начальства.

Ну, так как вы не интересуетесь
военным делом,

то натурально и имеете о нём, по вашему
выражению, «фантастическое» представление.

Вы не знаете, как видно, и того, что в
известных случаях приказание начальства

только в том и состоит,

чтобы не ждать и
не спрашивать его приказаний.

А именно?

А именно, представьте себе,
например, что я волею начальства

поставлена во главе
целого военного округа.

Значит, мне тем самым приказано всячески

руководить вверенными мне войсками,
поддерживать и укреплять в них

известный образ мыслей, действовать в
определенном направлении на их волю,

настраивать на известный лад их чувства,

одним словом, воспитывать их,

так сказать, в смысле их назначения.

Для этой цели мне предоставлено,
между прочим,

отдавать по войскам моего
округа общие приказы

от моего имени и под моею
личною ответственностью.

Ну, так если бы отнестись
к высшему начальству с тем,

чтобы оно диктовало мне мои приказы

так разве не получила бы я на это
в первый раз звание старой дуры,

ну а во второй уже чистой отставки?

Это значит, что я сама должна действовать
на свои войска в известном духе, который,

предполагается, заранее и раз
навсегда одобрен и утвержден

высшим начальством,

так что и

спрашивать об этом было бы
или глупостью, или дерзостью.

А вот теперь-то этот
самый «известный дух»,

который был в сущности один и
тот же от Саргона и Ассурбанипала

до Вильгельма II, он-то вдруг

и оказывается под сомнением.

До вчерашнего дня я знала, что должна
поддерживать и укреплять в своих войсках,

а именно боевой дух, готовность каждого
солдата бить врагов и самому быть битому.

Для этого непременно нужна полная
уверенность в том, что война дело святое.

И вот у этой-то уверенности
отнимается ее основание,

военное дело лишается своей,
как это говорят по-ученому,

«нравственно-религиозной санкции».

Это все ужасно преувеличено.

Никакого такого радикального
переворота во взглядах не замечается,

с одной стороны,

и прежде всегда все знали,
что война есть зло,

и что чем меньше ее, тем лучше,

а с другой стороны,
все серьезные люди

и теперь понимают,
что зло это неизбежное.

Значит, дело идет не об уничтожении войны,

а об ее постепенном и,
может быть, медленном

введении в теснейшие границы.

А принципиальный взгляд на войну

остается тот же, что и был всегда,

это неизбывное зло, бедствие,
терпимое в крайних случаях.

И только-то?

И только.

А что, вы в святцы
заглядывали когда-нибудь?

То есть в календарь?

А заметили вы, какие там святые помещены?

Святые бывают разные.

Но какого звания?

И звания разного, я думаю.

Вот то-то и есть, что не очень разного.

Как? Неужели только одни военные?

Не только, а наполовину.

Ну, опять какое преувеличение!

Ну в самом деле...

Мы ведь не перепись им
поголовную делаем для статистики.

А я только утверждаю, что все
святые собственно нашей русской церкви

принадлежат лишь к двум классам,

это или монахи разных чинов,

или князья, то есть по старине,
значит, непременно военные,

и никаких других святых у нас
нет, разумею святых мужского пола.

Или монах, или воин.

А юродивых вы забыли?

Нисколько не забыла!

Но юродивые, это ведь своего
рода иррегулярные монахи.

Что казаки для армии, то
юродивые для монашества.

Если вы мне найдете между русскими
святыми хоть одного белого священника,

или купца, или дьяка,

или приказного, или мещанина,
или крестьянина,

одним словом, какой бы то ни было
профессии, кроме монахов и военных,

берите себе все то, что я в будущее
воскресенье привезу из Монте-Карло.

Оставляю вам ваши сокровища и вашу
половину святцев.

Но только объясните мне, что же вы хотели
вывести из вашего открытия или наблюдения?

Неужели то, что одни монахи и военные
могут быть нравственными образцами?

Не совсем угадали.

Я сама знала высокодобродетельных
людей и между белыми священниками,

и между банкирами, и между
чиновниками, и между крестьянами,

а самое добродетельное существо,
которое я могу припомнить,

была нянюшка у одного из моих знакомых.

Но мы ведь не об этом.

Я к тому о святых сказала, что каким
бы образом могло туда попасть

столько воинов наряду с монахами и
предпочтительно перед всеми

мирными, гражданскими профессиями,

если бы всегда смотрели на
военное дело как на терпимое зло...

Ясно, что христианские народы,
по мысли которых

святцы делались,
ведь не у одних русских так,

а приблизительно то же и у других,

во Франции той же,

не только уважали,

но еще особенно
уважали военное звание,

и изо всех мирских профессий только одну
военную считали воспитывающею

лучших представителей для святости.

Вот этот-то взгляд и несовместим с
теперешним походом против войны.

Да что ж такое!

Да я разве говорил, что
нет никакой перемены?

Некоторая желательная перемена
происходит несомненно.

Религиозный ореол,

который окружал войны и военных в
глазах толпы, теперь снимается – это так.

Но ведь к этому дело шло уже давно.

И кого же это практически-то задевает?

Разве что духовенство,
изготовление ауреолов в его ведомстве.

Да уж всё началось.

Я для своих изданий слежу за
нашей духовной литературой.

Так уж в двух журналах прочла, что
христианство безусловно осуждает войну.

- Не может быть!
- Я и сама глазам не верила.

- Могу показать.
- Показать что?

Вот видите!

Система милитаризма, от которой никому
вздохнуть нельзя, должна теперь исчезнуть,

но войска в известных размерах остаются,

а поскольку они будут допущены,
то есть признаны необходимыми, от них

будут требоваться те же самые
боевые качества, что и прежде.

Да, уж вы мастер просить
молока от мертвого быка!

Кто же вам даст эти
требуемые боевые качества,

когда первое боевое качество,

без которого все другие ни к
чему, состоит в бодрости духа,

что держится на вере
в святость своего дела?

Ну, а как же это может статься,
если будет признано, что война

есть злодейство и губительство, лишь по
неизбежности терпимое в крайних случаях?

Но ведь от военных такого
признания вовсе и не требуется,

пусть считают себя первыми людьми в свете!

Николай же вам уже объяснил.

Не покушайтесь только на наш
карман больше, чем следует!

Да что мы, на луне, что ли, разговариваем?

В пустоте, что ли, вы будете
держать военных людей?

Если на военную службу все станут
смотреть как на неизбежное покуда зло,

то никто не станет добровольно избирать
военную профессию на всю жизнь,

кроме разве какого-нибудь отребья
природы, которому больше деваться некуда.

Я всегда был уверен, что после введения
всеобщей воинской повинности

упразднение войск, а затем
и отдельных государств

есть только вопрос времени,

и времени, не слишком уже отдаленного
при теперешнем ускоренном ходе истории.

Может быть, вы правы.

А я даже полагаю,
что вы наверное правы,

хотя это мне до сих
пор не приходило в голову.

Но ведь это превосходно!
Подумайте только,

милитаризм порождает как свое крайнее выражение
систему всеобщей воинской повинности,

и вот благодаря именно этому
гибнет не только новейший милитаризм,

но и все древние основы
военного строя. Чудесно.

У Ольги даже лицо повеселело.

А то ходила всё такая угрюмая, совсем
не подобает «истинной христианинке».

Да уж слишком много грустного кругом.

Одна вот только радость остается, мысль о
неизбежном торжестве разума наперекор всему.

Что милитаризм в Европе и в России
съедает самого себя, это несомненно.

А какие отсюда произойдут радости
и торжества, это еще увидим.

Как? Вы сомневаетесь в том, что война
и военщина это безусловное и крайнее зло,

от которого человечество должно
непременно и сейчас же избавиться?

Вы сомневаетесь, что полное и
немедленное уничтожение этого людоедства

было бы во всяком случае
торжеством разума и добра?

Да, я совершенно уверен в противном.

То есть это в чем же?

Да в том, что война не
есть безусловное зло

и что мир не есть безусловное добро,

или, говоря проще, что возможна и бывает
хорошая война, возможен и бывает дурной мир.

А! Теперь я вижу разницу между
вашим взглядом и взглядом Ингриды.

Она ведь думает, что война всегда
хорошее дело, а мир всегда дурное.

Ну нет!

Я отлично понимаю,

что война может быть
иногда очень плохим делом,

именно когда нас бьют, как,
например, под Аустерлицем,

и мир может быть прекрасным делом,

как, например, мир Ништадтский
или Кучук-Кайнарджийский.

Это, кажется, вариант знаменитого
изречения того кафра или готтентота,

который говорил миссионеру, что он отлично
понимает разницу между добром и злом,

добро это когда я
уведу чужих жен и коров,

а зло когда у меня уведут моих.

- Да ведь это мы с африканцем-то сострили.
- Это понятно.

Он нечаянно, а я нарочно.

Ну а вы, Эдуард,
будучи таким образованным,

что вы скажете о войне,
с вашей высокоморальной точки зрения?

Лишь бы только мы не примешивали
какой-нибудь схоластики и метафизики

к такому ясному, исторически
обусловленному вопросу.

Ясному с какой точки зрения?

Моя точка зрения обыкновенная,
европейская,

которую, впрочем, теперь усваивают
понемногу люди образованные повсюду.

Простите мне мой смех!

А сущность ее, конечно, в том,
чтобы признавать все относительным

и не допускать безусловной разницы

между должным и недолжным,

хорошим и дурным. Не так ли?

Ольга, дорогая, это пререкание для
нашего вопроса, пожалуй, бесполезно.

Я вот, например,

признаю безусловную противоположность
между нравственным добром и злом,

но вместе с тем мне совершенно ясно,
что война и мир сюда не подходят,

окрасить войну сплошь одною черною краскою,
а мир одною белою никак невозможно.

Но ведь это же внутреннее противоречие!

Если то, что само по себе
дурно, например убийство,

может быть хорошо в известных случаях,
когда вам угодно называть его войною,

то куда же денется безусловное
различие добра и зла?

Как это просто:

«Всякое убийство есть безусловное зло:

война есть убийство;

следовательно, война
есть безусловное зло»

Первосортный силлогизм.

Только вы забыли, милая Ольга,

что обе ваши посылки, и большая и малая,

еще должны быть доказаны,

а следовательно, и заключение ваше пока
ещё несколько в подвешенном состоянии.

Ну разве я не говорил,
что мы попадем в схоластику?

Да про что, собственно, они толкуют?

Так вы утверждаете, что
во всяком случае убить,

то есть отнять жизнь у
другого, есть безусловное зло?

Без сомнения.

Ну а быть убитым это

безусловное это зло или нет?

По-готтентотски разумеется, да.

Но ведь мы говорили
про нравственное зло?

Оно может заключаться лишь в собственных
действиях разумного существа,

которые от него самого зависят, а не в
том, что с ним случается помимо его воли.

Значит, быть убитым это все равно как
умереть от холеры или от инфлуэнцы,

не только не есть безусловное зло,
но даже вовсе не есть зло.

Этому нас еще Сократ и стоики научили.

Ну, за людей столь древних
я не берусь отвечать.

А ваша вот безусловность при
нравственной оценке убийства хромает,

ведь, по-вашему, выходит,

что безусловное зло состоит в причинении
другому чего-то, что вовсе не есть зло.

Воля ваша, а тут что-то хромает.

Однако мы эту хромоту бросим,

а то, пожалуй, в самом деле
в схоластику залезем.

Итак,

при убийстве

зло состоит не в физическом
факте лишения жизни,

а в нравственной причине этого
факта, именно в злой воле убивающего.

- Так ведь?
- Ну конечно.

Да ведь без этой злой воли

и убийства не бывает, а бывает или
несчастье, или неосторожность.

Это ясно, когда воли убивать вовсе не
было, например, при неудачной операции.

Но ведь можно представить и
другого рода положение,

когда воля хотя и не имеет своей прямою
целью лишить жизни человека,

однако заранее соглашается на это
как на крайнюю необходимость,

будет ли и такое убийство
безусловным злом, по-вашему?

Да, конечно, будет, раз воля
согласилась на убийство.

А разве не бывает, что воля, хотя и
согласна на убийство, не есть злая воля

и, следовательно, убийство не
может здесь быть безусловным злом

даже с этой субъективной стороны?

Тысячу раз слыхала этот аргумент!

В пустынном месте какой-нибудь отец

видит разъяренного мерзавца,
который бросается на его невинную дочь,

чтобы совершить над
нею гнусное злодеяние,

и вот несчастный отец, не имея возможности
иначе защитить ее, убивает обидчика.

Для большего эффекта прибавляют
еще, что дочь была малолетней.

Замечательно, однако, не то,
что вы тысячу раз его слыхали,

а то, что никто ни одного раза не
слыхал от ваших единомышленников

дельного возражения на
этот простой аргумент.

- Да на что же тут возражать?
- Вот, вот!

Ну,

если не хотите в форме возражения,

то докажите каким-нибудь прямым
и положительным образом,

что во всех случаях без исключения,

воздержаться от сопротивления злу
силою, безусловно, лучше,

нежели употребить насилие с риском
убить злого и вредного человека.

Да какое же тут может быть особое
доказательство для единичного случая?

Раз вы признали, что вообще убийство
есть в нравственном смысле зло,

то ясно, что и во всяком единичном
случае оно будет также зло.

Вообще лучше не убивать, чем убивать, об
этом нет спора, в этом все согласны.

А вопрос именно только
об единичных случаях.

Спрашивается, есть ли
общее правило не убивать,

действительно безусловное и,

следовательно, не допускающее
никакого исключения?

Нет, я не согласна на такую
формальную постановку вопроса.

Положим, я допущу, что в вашем
исключительном случае,

нарочно выдуманном для спора,

допустим, что в вашем выдуманном
случае убить лучше, чем не убивать,

в самом деле я этого, конечно, не
допускаю, но положим, что вы тут правы,

положим даже, что ваш случай не
выдуманный, а действительный,

но, как и вы согласитесь,
совершенно редкий, исключительный.

А ведь у нас дело идет
о войне, явлении общем, всемирном.

Не станете же вы утверждать, что Наполеон

находился в положении сколько-нибудь
похожем на положение отца,

принужденного защищать от покушений
изверга невинность своей малолетней дочери?

Вот это лучше прежнего. Браво, Ольга!

Действительно, ловкий скачок
от неприятного вопроса.

Возьмем наш пример, но только без тех
частностей, что ослабляют его значение.

Не нужно тут ни отца,
ни малолетней дочери.

Родительская любовь, конечно, заставит
этого отца убить злодея на месте,

не останавливаясь на вопросе,

должен ли он и имеет ли право это сделать
в смысле высшего нравственного начала.

Итак, возьмем не отца,

а бездетного моралиста,

на глазах которого беззащитное существо
подвергается нападению дюжего злодея.

Что же, по-вашему,

этот моралист должен, скрестя руки,
проповедовать добродетель в то время,

как осатаневший зверь будет
терзать свою жертву?

Этот моралист, по-вашему,

не почувствует в себе нравственного
побуждения остановить зверя силою,

хотя бы и с возможностью и
даже вероятностью убить его?

И если он вместо того

допустит злодеянию совершиться
под аккомпанемент его хороших слов,

что же, по-вашему, совесть
не будет упрекать его

и не будет ему стыдно до
отвращения к самому себе?

Может, все, что вы говорите,
будет ощущаться моралистом,

не верящим в действительность
нравственного порядка или забывшим,

что Бог не в силе, а в правде.

Очень хорошо сказано.

Ну, Николай, что вы теперь ответите?

Я отвечу, что желал бы, чтобы
это было сказано еще лучше,

а именно прямее, проще, и ближе к делу.

Вы ведь хотели сказать, что моралист,
действительно верящий в правду Божию,

должен, не останавливая злодея силою,

обратиться к Богу с молитвою,
чтобы злое дело не совершилось,

или через чудо нравственное,

внезапное обращение
злодея на путь истинный,

или чрез чудо физическое,
то бишь внезапный паралич, так?

Можно и без паралича, разбойник

может быть
чем-нибудь испуган или

вообще как-нибудь
отвлечен от своего замысла.

Ну, это-то все равно,

потому что чудо ведь
не в самом происшествии,

а в связи этого происшествия с
молитвою и ее нравственным предметом.

Во всяком случае предлагаемый
Ольгой способ помешать злому делу

сводится все-таки к молитве о чуде.

А к чему это всё?

Раз я верю, что мир управляется
добрым и разумным началом жизни,

я верю и тому, что в мире
может происходить только то,

что согласно с этим,
то есть с волею Божией.

Прошу прощения, Ольга,

а вам сколько лет?

Что значит этот вопрос?

Ничего обидного, уверяю вас.

Ну, скажем, тридцать.

Ну, побольше будет.

Так вам, наверное, приходилось
видать или в газетах читать,

что злые-то или безнравственные
дела совершаются все-таки на этом свете.

Да. Ну?

Значит, «нравственный порядок»,
или правда, или воля Божия,

очевидно, сами собою в
мире не осуществляются…

Вот наконец на дело похоже.

Если зло существует, то значит, боги или
не могут, или не хотят ему помешать,

а в обоих случаях богов, как
всемогущих и благих сил, вовсе нет.

- Старо, но верно.
- Ах, что это вы!

Вот ведь до чего договорились.

«Пофилософствуй, ум вскружится!»

Ну, это плохая философия,
моя дорогая Ингрида!

Будто Божья воля связана с какими-нибудь
нашими представлениями о добре и зле!

С какими-нибудь
представлениями не связана,

но с истинным понятием добра
связана теснейшим образом.

Иначе если добро и зло вообще
безразличны для божества,

то вы сами себя опровергли окончательно.

Почему это?

Да ведь если, по-вашему,
для божества все равно,

что сильный мерзавец под влиянием зверской
страсти истребляет слабое существо,

то ведь и подавно божество ничего
не может иметь против того,

чтобы под влиянием сострадания
кто-нибудь из нас истребил мерзавца.

Ведь не станете же вы
защищать такую нелепость,

что только убийство слабого и безобидного
существа не есть зло перед Богом,

а убийство сильного и
злого зверя есть зло.

Это вам кажется нелепостью, потому что
вы не туда смотрите, куда следует.

Нравственно важно не то,

кто убит, а то, кто убивает.

Ведь вот вы сами назвали злодея зверем,

то есть существом без разума и совести,

какое же может быть нравственное
зло в его действиях?

Да разве тут про зверя
в буквальном смысле?

Это все равно как если бы я сказала
своей дочери: «Какие глупости, ангел мой!»,

а вы бы стали мне: «Что с вами?
Разве ангелы могут говорить глупости?»

Какой плохой спор!

Извините, я отлично понимаю, что
злодей назван зверем метафорически

и что у этого зверя нет
хвоста и копыт, но

ясно, что про неразумность и бессовестность
здесь говорится в буквальном смысле,

не может же человек с разумом и
совестью совершать такие дела!

Новая игра словами!

Конечно, человек,
поступающий по-зверски,

теряет разум и совесть в том смысле,
что перестает слушаться их голоса,

но чтобы разум и совесть
вовсе в нем не говорили,

это еще вам нужно доказать,

а пока я

продолжаю думать, что зверский
человек отличается от нас с вами

не отсутствием разума и совести,

а только своей решимостью
действовать им наперекор,

по прихотям своего зверя.

А зверь такой же точно и в нас сидит,

только мы его обыкновенно на цепи держим,

ну а тот человек, значит,
спустил его с цепи.

Цепь-то и у него есть,
только без употребления.

Вот именно.

А если Ольга с вами не согласна, бейте
её скорее её собственным прикладом!

Да ведь если злодей есть
только зверь без разума и совести,

так ведь убить его все равно что убить
волка или тигра, бросившихся на человека,

это, кажется, и Обществом покровительства
животных еще не запрещено.

Но вы опять забываете, что, каким бы
ни было его состояние,

полная ли атрофия разума и совести

или сознательная безнравственность,

если такая возможна,

дело ведь не в нем, а в вас самих,

у вас-то разум и совесть не атрофированы,

и притом вы не хотите сознательно
нарушать их требования,

ну так вы и не убьете этого
человека, каков бы он ни был.

Конечно, не убили бы, если бы разум и
совесть мне это безусловно запрещали.

Но представьте себе, что разум и
совесть говорят мне совсем другое,

и, кажется, более
разумное и добросовестное.

Это любопытно. Послушаем.

И прежде всего

разум и совесть умеют считать
по крайней мере до трёх.

Ну-ка, ну-ка!

А потому разум и совесть,

если не хотят фальшивить, не станут
говорить мне два, когда на деле три…

- Николай, пожалуйста...
- Ничего не понимаю.

Да ведь, по-вашему,

разум и совесть говорят мне только обо мне
самом да о злодее, и все дело, по-вашему,

в том, чтобы
я его как-нибудь пальцем не тронул.

Ну а ведь по правде-то
тут есть и третье лицо,

и, кажется, самое главное, жертва
злого насилия, требующая моей помощи.

Её-то вы всегда забываете,

ну а совесть-то говорит о
ней, и о ней прежде всего,

и воля Божия тут в том, чтобы я спас
эту жертву, по возможности щадя злодея,

но ей-то я помочь должен во что бы
то ни стало и во всяком случае,

если можно, то увещаниями,

если нет, то силой,

ну а если у меня руки связаны, тогда
только крайним способом,

молитвой.

Но какой из этих способов помощи
нужно употребить, вот вопрос.

Безусловно здесь только одно.

Я должен помочь тем, кого обижают.
Вот что говорит моя совесть.

Прорван центр, ура!

Ну, Николай,

я от такой широкой совести отошла.

Моя говорит в этом случае определеннее
и короче: «Не убий!» – вот и всё.

А впрочем, я и теперь не вижу, чтобы мы
сколько-нибудь продвинулись в нашем споре.

Если бы я опять согласилась с вами,

что всякий мог бы допустить себя
до убийства, то что же дальше?

Разве Тамерлан, или Александр
Македонский, или лорд Кичинер

убивали и заставляли убивать людей для
защиты слабых существ от злодеев?

Хотя сопоставление Тамерлана
с Александром Македонским

есть плохое предвещание для
наших исторических вопросов,

но так как вы вот уже второй раз
нетерпеливо переходите в эту область,

то позвольте сделать историческую ссылку,
которая действительно поможет нам связать

вопрос о личной защите с вопросом
о защите государственной.

Дело было в двенадцатом
столетии, в Киеве.

Удельные князья,

уже тогда, по-видимому, державшиеся
ваших взглядов на войну

и полагавшие, что ссориться и драться
можно только в целях самозащиты,

не соглашались идти в
поход против половцев,

говоря, что им жалко подвергать
людей бедствиям войны.

На это великий князь Владимир
Мономах держал такую речь:

«Вы жалеете смердов, а о том не подумаете,
что вот придет весна, выедет смерд в поле…»

Николай, пожалуйста, без дурных слов!

- Да ведь это из летописи!
- Не имеет значения.

Вы её все равно наизусть не помните,
так говорите своими словами.

А то выходит как-то
глупо: «придет весна»,

ждешь: «зацветут цветы, запоют соловьи»,

и вдруг у вас изо рта

какой-то «смерд».

Ну хорошо.

«Придет весна, выедет крестьянин в
поле с конем, землю пахать.

Приедет половчин, крестьянина убьет,

коня уведёт,

наедут потом половцы большою толпой,
всех крестьян перебьют,

жен с детьми в плен уведут,

скот угонят, село выжгут.

Что же вы в этом-то людей
не жалеете? Я их жалею,

для того и зову вас на половцев».

На этот раз пристыженные
князья послушались,

и земля отдохнула
при Владимире Мономахе.

Ну а потом они вернулись
к своему миролюбию,

избегавшему внешних войн,
чтобы на досуге дома безобразничать,

Кончилось для России
это монгольским игом,

а для собственных потомков этих князей

тем угощением, которое поднесла
им история в лице Ивана Грозного.

Ничего не понимаю!

То вы мне рассказываете
такое происшествие, которое никогда

ни с кем из нас не
случалось и, наверное, не случится,

то поминаете какого-то Владимира Мономаха,
которого, может быть, вовсе не существовало

и до которого нам
нет никакого дела…

Говорите за себя, Ольга!

А вы из Рюриковичей?

Так говорят.

Так что же, по-вашему, не интересоваться
ли мне Рюриком, Синеусом и Трувором?

По-моему, не знать своих предков это
все равно как быть маленькими детьми,

думающими, что их в огороде
под капустой нашли.

Ну а как же быть тем несчастным,
у которых нет предков?

Знаете...

Этим утром, ещё до завтрака,

Андрей Николаевич вручил мне письмо,

а затем признался ни с того ни с сего:

«Единственный раз в жизни испытал я
полное нравственное удовлетворение

и даже в некотором роде экстаз.

И осталось это доброе дело до сих пор,
да, конечно, и навеки останется

самым лучшим,
самым чистым моим воспоминанием».

И было это мое единственное
доброе дело убийством,

и убийством немалым,

ибо убил он тогда в какие-нибудь
четверть часа более тысячи человек.

Так в чем же тут добро?

Тут было дело совсем особенное.

Я и теперь не могу
равнодушно рассказывать,

так оно мне всю душу выворотило.

Ну, Ингрида, рассказывайте скорей!

Лучше я прочитаю вам пассаж из письма.

Там и об орудиях,

и о последней войне с турками.

Он был с казаками. После 3-го октября…

А что 3-е октября?

Это было сражение на
Аладжинских высотах,

Слушайте.

Были у меня нижегородские драгуны,

три сотни кубанцев

и батарея конной артиллерии.

Страна невеселая,

в горах ещё ничего, красиво,

а внизу только и видишь, что пустые,
выжженные села да потоптанные поля.

Вот раз, 28 октября это было,

спускаемся мы в долину, и на карте
значится, что там большое армянское село.

Вблизи села дорога поворот делает.

Смотрю, казаки подъехали и
остановились как вкопанные.

Я поскакал вперед.

Прежде чем увидел, по смраду
жареного мяса догадался, что там

башибузуки свою кухню оставили.

Огромный обоз с беглыми
армянами не успел спастись,

тут они его захватили и схозяйничали.

Под телегами огонь развели, а армян,

кого головой, кого ногами,

кого спиной или животом

на огонь свесили

и потихоньку поджаривали.

Женщины с отрезанными
грудями, животы вспороты.

Уже всех подробностей
рассказывать не стану.

Только одно вот

и теперь у меня в глазах стоит.

Женщина навзничь на земле за шею

и плечи к тележной оси привязана,

чтобы не могла головы повернуть.

Лежит не обожженная и не ободранная,

а только с искривленным лицом,

явно от ужаса померла,

а перед нею

высокий шест в землю вбит,

и на нем младенец голый привязан.

Её сын, наверное.

Весь почерневший и
с выкатившимися глазами,

а подле и решетка с
потухшими углями валяется.

Тут на меня сначала какая-то
тоска смертельная нашла,

на мир Божий смотреть противно,
и действую как будто машинально.

Скомандовал рысью вперед,

въехали мы в сожженное село.

Чисто, ни кола ни двора.

Вдруг, видим, из сухого колодца
чучело какое-то карабкается…

Вылез, замазанный, ободранный,

упал на землю ничком,
причитает что-то по-армянски.

Подняли его, расспросили,

оказался армянин из другого села,

малый толковый.

Был по торговым делам в этом селе,
когда жители собрались бежать.

Только что они тронулись,
как нагрянули башибузуки,

множество, говорит, сорок тысяч.
Ну, ему, конечно, не до счету было.

Притаился в колодце. Слышал
вопли, да и так знал, чем кончилось.

Потом, слышит, башибузуки вернулись
и на другую дорогу переехали.

Это они, говорит, наверное, в наше село
идут и с нашими то же делать будут.

Ревёт,

руки ломает.

Тут со мною вдруг какое-то
просветление сделалось.

Сердце будто растаяло, и мир
Божий точно мне опять улыбнулся.

Спрашиваю армянина, давно
ли черти отсюда ушли?

По его соображению часа три.

А много ли до вашего села конного пути?

Пять часов с лишком.

Велел я дать армянину лошадь,

и со всем отрядом за ним в ущелье.

Как уж мы там в горах карабкались, я и
не заметил хорошенько.

Стали мы выходить из последнего ущелья,

после которого наша дорога
на большую переходила,

вижу, армянин скачет назад,

машет руками, что

тут, мол, они!

Подъехал я к передовому
разъезду, навел трубку,

и точно, конницы видимо-невидимо.

Не сорок тысяч, конечно, а тысячи
три-четыре будет, если не все пять.

Увидали чертовы дети
казаков, да поворотили нам навстречу,

мы-то им в левый фланг из ущелья выходили.
Стали из ружей палить в казаков.

Ведь так и жарят, азиатские чудища,

из европейских ружей, точно люди!

То там, то тут казак с лошади свалится.

Ну, двум сотенным командирам
приказал начать с чертями перестрелку,

а потом, ввязавшись в дело,

отходить на орудия.

Одну сотню оставил маскировать орудия,

а нижегородцев поставил
уступами влево от батареи.

Ввязались казаки в перестрелку и сейчас
же стали отходить назад с гиком.

Чертово племя за ними раззадорились,

уж и стрелять перестали,

скачут всей оравой прямо на нас.

Ну, вижу, пришел час воли Божией.

Раздвинулось мое прикрытие
пополам, направо-налево, все готово.

Приказал пальбу батарее.

И благословил же Господь
все мои шесть зарядов.

Такого дьявольского визга
я отродясь не слыхивал.

Не успели они
опомниться, как дал второй залп картечи.

Смотрю, вся орда назад шарахнулась.

Вдогонку третий. Такая тут
кутерьма поднялась, сущий ад.

Заметались во все стороны,
давят друг друга.

Тут мы с казаками и драгунами
с левого фланга ударили

и пошли крошить как капусту.

Немного их ускакало, кто от
картечи увернулся, тот уж на шашки попал.

Смотрю, иные уж и ружья бросают,

с лошадей соскакивают, амана запросили.

Ну, тут я уж и не распоряжался,

люди и сами понимали,
что не до амана теперь,

всех казаки и нижегородцы порубили.

Кончилось дело.

А у меня на душе светлое
Христово Воскресение.

Собрали мы своих убитых,

тридцать семь человек Богу душу отдали.

Положили их на ровном месте в
несколько рядов, глаза закрыли.

Был у меня в третьей сотне
старый урядник, Одарченко,

великий начетчик и способностей
удивительных. Кликнул я его.

«Ну, – говорю, – Одарченко, дело походное,
где нам тут в аллилуиях разбираться,

будь у нас за попа, отпевай
наших покойников».

Отпели чин-чином.

Только священнического разрешения
не было, да тут его и не нужно было.

А как стал Одарченко по именам
поминать новопреставленных воинов,

за веру, царя и отечество на поле брани

живот свой положивших,

тут-то я почувствовал, что не славословие
это официальное и не титул какой-то,

а что взаправду есть
христолюбивое воинство

и что война, как была, так есть и будет

до конца мира

великим, честным и святым делом.

Ну а когда он похоронил своих
в этом светлом настроении,

неужели совсем не вспомнили о неприятелях,
которых убили в таком большом количестве?

Ну, слава Богу, что они успели
двинуться дальше прежде,

чем эта падаль
стала о себе напоминать.

Ах, вот и испортили все впечатление.

Ну, можно ли это?

Да чего бы вы, собственно,
от него хотели?

Чтобы он давал христианское
погребение этим шакалам?

Которые не были ни христиане,
ни мусульмане, а черт знает кто?

А ведь, если бы он, сойдя с ума,
велел бы их в самом деле

вместе с казаками отпевать,
вы бы, пожалуй,

стали его обличать
в религиозном насилии.

Как же? Эти несчастные милашки

при жизни черту кланялись,
на огонь молились,

и вдруг после смерти

подвергать их суеверным и
грубым лжехристианским обрядам!

Нет, у него другая была забота.

Он позвал сотников и
есаулов и велел объявить,

чтобы никто из людей не смел на три
сажени к чертовой падали подходить,

а то он видел, что у казаков давно уж
руки чесались пощупать их карманы,

по своему обычаю.

А ведь кто их знает, какую
бы чуму тут напустили.

Пропади они совсем!

Так ли я вас поняла?

Он боялся, чтобы казаки не
стали грабить трупы башибузуков

и не перенесли от них в
отряд какой-нибудь заразы?

Именно этого боялся. Кажется, ясно.

Вот так христолюбивое воинство!

Казаки-то?

Сущие разбойники! Всегда такими и были.

Да что мы, во сне,
что ли, разговариваем?

Да и мне что-то кажется неладно.

Никак в толк не возьму, о чем вы,
собственно, спрашиваете?

Ольга, вероятно, удивляется,
что ваши чуть не святые казаки вдруг,

по вашим же словам, оказываются
сущими разбойниками.

Да. И каким же это образом война может
быть «великим, честным и святым делом»,

когда, по-вашему же, выходит, что это
борьба одних разбойников с другими?

Вот оно что. «Борьба одних
разбойников с другими».

Да ведь то-то и есть, что с другими,
совсем другого сорта.

Или вы в самом деле думаете,
что пограбить при оказии

это то же самое, что младенцев в глазах
матерей на угольях поджаривать?

А я вам вот что ещё прочитаю:

«Дорогая моя Ингрида,

так чиста моя совесть в этом деле,

что я теперь жалею, что не умер я после
того, как скомандовал последний залп.

И ни малейшего у меня нет
сомнения, что умри я тогда

и прямо предстал бы перед
Всевышнего со своими

тридцатью семью убитыми казаками,

и заняли бы мы свое место в раю

рядом с добрым евангельским разбойником.

Ведь недаром он там в Евангелии стоит».

Но дорогая Ингрида,

вы уж, наверное,
не найдете в Евангелии,

чтобы доброму разбойнику могли уподобляться
только наши единоверцы.

Да что вы на меня, как
на мертвую, несете!

Когда я различала в этом деле
народности и религии?

Разве армяне мне
не земляки и не единоверцы?

Но ведь это самое чертово
отродье все-таки люди?

Разве не во всяком
человеке есть добро и зло?

И что всякий разбойник,
будь он казак или башибузук,

может оказаться добрым
евангельским разбойником?

Ну, разбери вас тут!

Она права.

То вы говорили, что злой человек есть то
же, что зверь безответственный,

то теперь, по-вашему, башибузук,
поджаривающий младенцев,

может оказаться добрым
евангельским разбойником.

И все это единственно для того,
чтобы как-нибудь зла пальцем не тронуть.

А по-моему, важно не то,
что во всяком человеке есть

зачатки и добра и зла,
а то, что из двух в ком пересилило.

Не то интересно, что из всякого виноградного
сока можно и вино, и уксус сделать,

а важно, что именно вот в этой-то
бутылке заключается – вино или уксус.

Потому что если это уксус,

а я стану его пить стаканами и
других угощать под тем же предлогом,

что это из того же
материала, что и вино,

то ведь, кроме порчи желудков,

я этой мудростью никакой
услуги никому не окажу.

Все люди – братья.

Прекрасно.

Очень рада.

Ну а дальше-то что?

Ведь братья-то бывают разные.

И почему же мне не поинтересоваться,
кто из моих братьев Каин и кто Авель?

А если на моих глазах брат мой Каин
дерет шкуру с брата моего Авеля

и я именно по неравнодушию к братьям

дам брату Каину такую затрещину,

чтоб ему больше не до озорства было.

Но откуда же такая дилемма,

мимо пройти, или затрещину дать?

Да третьего-то исхода чаще всего
и не найдете в таких случаях, Ольга.

Ольга,

вот вы предлагали было молиться
Богу о прямом вмешательстве,

чтобы Он, значит, мгновенно и собственною
десницей всякого чертова сына в разум привел.

Вы сами, кажется, от
этого способа отказались.

А я скажу, что этот способ
при всяком деле хорош,

но никакого дела заменить
собою не может.

Ведь вот благочестивые люди, к примеру,

и перед обедом молятся,

а жевать-то жуют сами,
собственными челюстями.

Никогда не поверю,

что Андрей Николаевич

без молитвы конною
артиллерией-то командовал.

Такая молитва, конечно, есть кощунство.

Нужно не молиться Богу,
а действовать по-Божьи.

То есть?

Кто в самом деле исполнен
истинным духом евангельским,

тот найдет в себе, когда нужно,

способность и словами, и жестами, и всем
своим видом так подействовать на несчастного

темного брата, желающего совершить
убийство или какое-нибудь другое зло,

сумеет произвести на него такое
потрясающее впечатление,

что он сразу постигнет свою ошибку
и откажется от своего ложного пути.

Святые угодники!

Это перед башибузуками-то, что
младенцев поджаривали,

он по-вашему, должен был
проделывать трогательные жесты

и говорить трогательные слова?

Слова, дорогая моя Ольга,

по дальности расстояния и по
взаимному незнанию языков

были бы тут, пожалуй, вполне неуместны.

А что касается до жестов, производящих
потрясающее впечатление,

то лучше залпов картечи, воля ваша, для
данных обстоятельств ничего не придумаешь.

В самом деле,

на каком языке и с помощью
каких инструментов

объяснялся бы генерал с башибузуками?

Я вовсе не говорила, чтобы они могли
подействовать по-евангельски на башибузуков.

Я только сказала, что человек,
исполненный истинного евангельского духа,

нашел бы возможность и в этом
случае, как и во всяком другом,

пробудить в темных душах то добро, которое
таится во всяком человеческом существе.

Вы в самом деле так думаете?

Нисколько в этом не сомневаюсь.

Ну а как думаете вы, Христос был проникнут
истинным евангельским духом или нет?

Что за вопрос!

Просто я хотел бы знать, почему Христос
не подействовал силою евангельского духа,

чтобы пробудить добро,
сокрытое в душах Иуды,

Ирода, еврейских первосвященников и,
наконец, того злого разбойника, о котором

обыкновенно как-то забывают,
когда говорят о его добром товарище?

Но Ольга, вам чем-нибудь из двух уж
непременно тут нужно пожертвовать.

Или вашею привычкой ссылаться на Христа
и на Евангелие как на высший авторитет,

или вашим моральным оптимизмом.

Потому что третий путь,

отрицание самого евангельского факта как
позднейшей выдумки или «жреческого»

истолкования, в настоящем случае
для вас совершенно закрыт.

Как бы вы ни искажали и ни обрубали для
своей цели текст четырех евангелий,

главное-то в нем для нашего вопроса

останется все-таки бесспорным

а именно, что Христос подвергся
жестокому преследованию

и смертной казни по злобе своих врагов.

Что Он сам оставался нравственно
выше всего этого, что Он не хотел

сопротивляться и простил своих врагов, это
понятно и с моей, и с вашей точки зрения.

Но почему же, прощая своих врагов, Он

не избавил их душ от той ужасной
тьмы, в которой они находились?

Почему Он не победил их
злобы силою своей кротости?

Почему Он не пробудил дремавшего в них
добра, не просветил их

и не возродил духовно?

Почему Он не подействовал на Иуду, Ирода,
иудейских первосвященников так,

как Он подействовал на одного
только доброго разбойника?

Опять-таки, Он или не мог, или не хотел.

В обоих случаях выходит, по-вашему,

что Он не был достаточно проникнут
истинным евангельским духом,

а так как дело идет о Евангелии
Христовом, а не чьем-нибудь другом,

то у вас оказывается, что Христос не был
достаточно проникнут истинным духом Христовым,

с чем я вас и поздравляю.

Ну, соперничать с вами
в словесном фехтовании я не стану,

как не стала бы состязаться и с Ингридой в
фехтовании на «христолюбивых» шпагах…

Николай, кажется,

время обеда подступает.

Да...

Вот-вот накроют.

Отлично.

Конечно, мы не можем

второпях оканчивать такой спор.

После обеда наша партия в винт,

но завтра непременно, непременно должен
продолжаться этот разговор.

Эдуард, вы согласны?

На продолжение этого разговора?

А я так обрадовался его концу.

Ведь спор решительно
принимал довольно неприятный

специфический запах религиозных войн!

Совсем не по сезону. А мне моя
жизнь все-таки дороже.

Эдуард, не прикидывайтесь.

Вы непременно, непременно
должны принять участие.

Я согласен разговаривать, но только с
условием, чтобы религии было поменьше.

Я не требую, чтобы ее изгнать совсем,
так как это, кажется, невозможно.

Но только поменьше,
ради Бога, поменьше!

Ваше «ради Бога» в
этом случае очень мило!

Чтобы религии было как можно меньше,
вам нужно говорить как можно больше.

Хотя слушать все-таки приятнее, чем говорить,
особенно в этом благорастворении воздухов,

обещаюсь на два часа
пожертвовать собою,

для спасения нашего маленького
общества от междоусобной брани,

что могло бы отразиться
пагубным образом и на винте.

Прелестно.

Отлично!

Так...

А послезавтра

конец спора о Евангелии.

Ольга успеет приготовить какое-нибудь
совсем непобедимое возражение.

В таком случае,

и вы должны на ужине присутствовать.

Нужно же немного к духовным
предметам приучаться.

Так далеко мое самопожертвование не идет, к
тому же мне нужно послезавтра ехать в Ниццу.

В Ниццу?

Какая наивная дипломатия!

Ведь это бесполезно,
ваш шифр давно разобран,

и всякий знает, что когда вы
говорите: «Нужно в Ниццу»,

то это значит:
«Хочу кутить в Монте-Карло».

Что ж.

Послезавтра обойдемся и без вас.

Погрязайте в материи,

если не боитесь,
что сами духом станете.

Ступайте в Монте-Карло.

И пусть Провидение воздаст
вам по вашим заслугам!

Ну, заслуги мои касаются не Провидения,

а только проведения
необходимых мероприятий.

А вот удачу и маленький
расчет, это я допускаю,

как в рулетке, так и во всем другом.

Только завтра-то уж мы непременно
должны собраться все вместе.

- Ольга!
- Бедное дитя!

Ольга!

- Иштван!
- Я принесу воды.

Знаете, некоторые темы...

Она холодна как лёд!

Приоткройте ей рот.

Дайте ей подышать.
Зажали мы её тут.

Через Черновцы до Кёнигсберга два дня.

Черновцы, Лемберг, Варшава, Вильнюс.

Есть и другой маршрут, но
длиннее, три дня пути.

Через Будапешт, Вену,
Прагу, Берлин, Данциг.

А потом уже Кёнигсберг.

А вы пробовали?

Конечно.

Вы ведь тоже, верно?

Движущееся полотно это
такое изобретение,

чтобы перемещать гостей
сколь угодно многих...

- Миллионов пятьдесят.
- Да.

Да уж поменьше.

Я всегда недурно
устраивался в таких компаниях.

Например, в Монте-Карло.

И в Монте-Карло,
и во всех других местах.

Нигде не ощущается потребности хотя бы в
едином представителе высшей добродетели.

Ну а попробуйте-ка прожить в таком обществе,
где не было бы ни одного вежливого человека.

Не уверена, что правильно понимаю вас.
О каком обществе вы говорите?

Представьте себе солдат в Солферино,

где они обмениваются любезностями,
стреляя друг в друга.

Еще бы вы сказали, что для
путешествующих через Среднюю Африку

нужна не одна вежливость.

Я ведь говорю о правильной повседневной
жизни в культурном человеческом обществе.

Вот для неё

никаких высших добродетелей

и никакого так называемого
христианства не нужно.

Вы качаете головой?

Я вспомнил об одном печальном происшествии,
о котором меня на днях известили.

Наш друг Миклош, он умер в
прошлый понедельник.

Но почему же вы именно
в эту минуту вспомнили?

Разве он умер от чьей-нибудь невежливости?

Наоборот, от своей собственной чрезмерной
вежливости и больше ни от чего.

Расскажите, если можно.

Да, тут скрывать нечего.

Наш друг,

думавший, что вежливость есть первая необходимая
ступень общественной нравственности,

считал своею обязанностью строжайшим
образом исполнять все её требования.

А именно?

А именно, читать все получаемые им
письма, хотя бы и от незнакомцев,

а также все книги и брошюры, присылаемые
ему с требованием рецензий,

на каждое письмо отвечать

и все требуемые рецензии писать,

старательно вообще исполнять все
обращенные к нему просьбы и ходатайства.

Чудовищно!

Вследствие чего он был весь
день в хлопотах по чужим делам,

а на свои собственные
оставлял только ночь.

Более того, он принимал
все приглашения,

а также всех посетителей,
заставших его дома.

Пока мой друг был молод и мог
легко переносить крепкие напитки,

каторжная жизнь, которую он себе
создал вследствие своей вежливости,

не переходила в трагедию, вино веселило
его сердце и спасало от отчаяния.

Уже готовый взяться за веревку,
он брался за бутылку и,

потянувши из нее, бодрее
тянул и свою цепь.

Но здоровья он был слабого,

в 45 лет должен был
отказаться от крепких напитков.

В трезвом состоянии эта каторга
показалась ему адом,

и вот он покончил с собою.

Из-за одной только вежливости?
Да он был просто сумасшедший.

Но он не был
сумасшедшим с самого начала.

Да, я такие случаи видала,

что если их хорошенько разобрать,
то и самой сойти с ума можно.

Не так это просто.

Простите, но ведь ясно, что
вежливость-то тут ни при чем.

Я ведь не против вежливости, а только
против ее возведения в абсолютное правило.

Абсолютное правило есть только выдумка людей,
лишенных чувства живой действительности.

Никаких абсолютных правил я не принимаю,

а принимаю только правила необходимые.

Я, например, отлично знаю, что если я не
буду соблюдать правил опрятности,

то это будет гадко и
мне самому и другим.

Не желая испытывать и возбуждать
неприятных ощущений,

я ненарушимо держусь правила
каждый день умываться,

менять бельё и тому подобное,

не потому, что это принято
другими или мною самим

или составляет что-нибудь священное,

что нарушать грех, а потому,
что нарушение

этого правила было бы
просто-напросто неудобно.

Какой прагматизм!

Точно то же и о вежливости вообще, куда,
собственно, входит и опрятность как часть.

Мне, как и всякому, гораздо удобнее
исполнять, чем нарушать правила вежливости.

Я их и исполняю.

Но вольно же было вашему другу воображать,

что вежливость требует от него
отвечать на все письма и просьбы

без разбора удобств и выгод,

это уж не вежливость,

а какое-то нелепое самопожертвование.

Непременно развитая совестливость перешла
у него в манию, которая и погубила его.

Но это ужасно, что человек
погиб из-за такой глупости.

Неужели вы не могли его образумить?

Старался всячески.

У меня был очень
сильный союзник, Умберто,

полуюродивый странник.

Миклош, мой друг,

очень его уважал и часто советовался
с ним по духовным делам.

Умберто сразу заметил,
в чем тут корень зла.

Я хорошо знал этого странника, и мне иногда
случалось присутствовать при их беседах.

Когда мой друг начинал сообщать
ему свои нравственные сомнения,

прав ли он был в этом,
не погрешил ли в том,

Умберто прерывал его:

«Достаточно!

Насчет грехов своих
сокрушаешься – брось, пустое!

Я тебе так скажу,

грешить надо 539 раз в день».

539 раз?

- 539 раз.
- Ничего себе.

В день!

«Да, главное, не кайся,

потому согрешить
и покаяться, это всякий может,

а ты греши постоянно и не кайся никогда,

потому ежели грех это зло,

то ведь зло помнить, значит быть
злопамятным, и этого никто не похвалит.

И самое что ни на есть худшее
злопамятство это свои грехи помнить.

Уж лучше ты помни то зло,
что тебе другие сделают,

в этом есть польза, впредь таких
людей остерегаться будешь.

А свое зло – забудь о нем и думать,
чтоб вовсе его не было.

Грех один только и есть смертный – уныние,
потому что из него рождается отчаяние,

а отчаяние – это уже, собственно,
и не грех, а сама смерть духовная.

Ну а какие еще там грехи?

Пьянство, что ли?

Так ведь умный человек
пьет, поколику вмещает,

он безместно пить не будет,

а дурак – тот и ключевою водой обопьется,

значит, тут сила не в вине, а в безумии.

Иные по безумию и сгорают от
водки, не то что одним нутром,

а так, что и снаружи весь почернеет,

и огоньки по нем пойдут», говорил Умберто.

Так тут уж о каком грехе говорить,

когда из тебя сама геенна огненная
воочию проступает.

«Насчет этих разных нарушений
шестой заповеди

по совести так могу сказать, что

судить мудрено, а похвалить
никак невозможно.

Нет, не рекомендую!

Конечно, оно удовольствие пронзительное,

что и толковать,

ну а наконец того – уныние
и жизнь сокращает».

Он говорил:

«В молодую-то, несмышлёную
пору оно, конечно,

и невесть что мерещится,
ну а потом – нет! себе дороже.

А чтобы, значит, прежнее все
вспоминать да сокрушаться,

зачем, мол, я, невинности своей лишился,
чистоту душевную и телесную потерял?

Так это одна чистая глупость, это значит
себя прямо-таки дьяволу в шуты отдавать.

Ему-то, конечно, лестно, чтобы твоя
душа вперед и вверх не шла,

а все бы на одном грязном
месте топталась.

А вот тебе мой совет такой,

как начнет он тебя этим самым
раскаянием смущать,

ты плюнь да разотри – вот, мол,

и все мои грехи тяжкие,

так они для меня необыкновенно важны!

Небось, отстанет!», сказал так Умберто.

«Ну а еще там какие за тобой беззакония?

Воровать, чай, не станешь?

А ежели и украл, то невелика беда,
ныне все воруют.

Так, значит, ты об таких пустяках и не
думай, а берегись только одного – уныния.

Придут мысли о грехах,

что, мол, не обидел ли кого чем,

так ты в театр, что ли, сходи,

или в компанию какую-нибудь
веселую, или листы

какие-нибудь скоморошеские почитай.

А хочешь от меня непременно правила,
так вот тебе и правило,

в вере будь тверд

не по страху грехов, а по
приятности проживания с Богом в душе».

Слышите?

«Без Бога-то довольно пакостно.

В слово Божие вникай,

ведь его если с толком читать,
что ни стих – как рублем одарит.

Молись ежедневно хоть раз
или два с чувством.

Умываться-то, небось, не забываешь...»

А вот тут про вас.

«А молитва искренняя для души
лучше всякого мыла.

Постись для здоровья желудка
и прочих внутренностей,

о чужих делах не думай,

благотворительностью не
занимайся, если своё дело есть,

а встречным бедным давай, не считая,

на церкви и монастыри
тоже жертвуй без счета,

там уж в небесном контроле
все сами подсчитают,

ну, и будешь ты здрав и душою, и телом,

а с ханжами, что в чужую душу лезут,
ибо своя у них пустая, не заговаривай».

Подобные речи производили
хорошее действие на моего друга,

но не могли до конца одолеть
наплыва гнетущих впечатлений.

А ведь этот ваш странник по-своему
говорит в сущности почти то же, что и я.

Какой удивительный в самом деле моралист!

Греши и, главное, не кайся,
мне это очень нравится.

Думаю, не всем он это говорил.

Какого-нибудь душегубца или пакостника,
наверно, в другом тоне поучает.

Да, конечно.

Но как только заметит нравственную
мнительность, сейчас философом становится

и даже фаталистом.

Одну очень умную и образованную
старушку Умберто привел в восхищение.

Она была хоть и русской веры,
но заграничного воспитания,

много наслышавшись о нём, отнеслась
было к нему как бы к духовнику,

но он ей не дал много говорить о
своих душевных затруднениях.

«Да из-за чего ты этакою дрянью
себя беспокоишь!», говорил он ей.

«Кому это нужно?

Вот мне, простому мужику, скучно тебя
слушать, а уж Богу-то и подавно!

И о чем тут толковать, ты стара, ты
слаба и никогда лучше не будешь».

Она мне это со смехом и со слезами
на глазах рассказывала.

Она пробовала ему возражать,

но он ее окончательно убедил одним
рассказом из жизни древних отшельников.

Каким рассказом?

Умберто и нам с Миклошем
часто его рассказывал.

Хороший рассказ,

только, пожалуй, долго
будет теперь его передавать.

Вы слышите?

Да.

Да, сочельник.

Это как...

благовествование о Рождестве.

Местная традиция.

- Не хотите послушать?
- Да, конечно.

Придётся выйти.

Это же мужской хор, верно?

Да, селяне колядуют в каждом доме.

Быстро, быстро!

29-го день святого Томаса Бекета,

30-го день святого семейства,

31-го день святого...

святого Сильвестра Первого,

1-го Марии, Матери Божьей...

Шарика, иди сюда.

Понюхай.

Это нормально по-твоему?

Понюхай ещё раз.

Я же уже говорил тебе.

Приведи его сюда.

Воды, пожалуйста.
Пять стаканов.

Попробуй.

Пей до конца.

Давай.

Давай.

Это случилось на той неделе,

это случилось на этой неделе,

и снова это случилось.

Янчи.

Самовар.

Сейчас у них чай.

В восемь будет ужин.

Иди на кухню и всё там поправь.

Потому что если это случится вновь,

я буду очень, очень расстроен.

Ты поняла?

Ступай.

От кашля надо айву смазать маслом,
тщательно отварить,

съесть её, и запить водой.

От запаха изо рта надо
вскипятить листья белой ивы

и отваром прополоскать рот десять раз...

Осторожно.

Прополоскать рот десять раз.

При судорогах надо больное место
растирать кожурой айвы

три вторника подряд.

Просто невероятно.

- Простите?
- Убили девчонку.

Какую?

В кабаре.

Турчанский...

Эльзу.

Руки.

Аккуратно, аккуратно.

Вот так.

Вот.

Её звали Ведьмой Эльзой.

Кто?

Муж её, Шмитт...

Микша.

Мебельный магнат.

Да, я читала о нём.

Мы закончили.

Вот так.

- А чай?
- Сейчас будет.

Ромашка, календула, лаванда, мята.

Поднимаемся.

Аккуратно, аккуратно.

Порядок.

Чуть повыше.

Вам удобно?

Ольга?

Я здесь.

- Я вам ещё нужен?
- Нет.

Прежде европейские нации были солидарны
в интересе военной обороны,

теперь они солидарны в интересе
культурного расширения.

Дурная бурбонская политика...

- Вы меня звали?
- Чего тебе?

- Вы меня звали?
- Нет! Оставь меня.

Да ведь именно это и значит
попасть в скверную историю.

Позвольте пригласить
вас на чай в библиотеку.

Дело не в словах, а в том, что никакая
политическая ошибка не проходит даром.

И пусть желающие усматривают
в этом что-то мистическое.

Согласитесь, что ваша политика
становится скучной.

Если бы меня не прерывали,
я давно бы уж исчерпал предмет

и уступил бы слово более
занимательному собеседнику.

Ну, не обижайтесь. Я пошутила.

Напротив, по-моему, вы
даже очень остроумны.

Для вашего возраста и положения.

Так я сказал, что теперь мы
солидарны с прочею Европой

в задаче культурного
преобразования Турции

и что никакой особой политики
у нас тут нет и быть не может.

Ну что же, дорогой Николай, есть у вас
для нас турецкий чай?

Турецкий чай? Нет.

Всё острите, Мадлен.

Как бы я посмел здесь
и с турецким чаем.

Это обычный русский чай.

Лучший.

Точно, наилучший.

Я вспомнил одно изречение
по поводу Китая

от нашего общего друга, посла.

Он говорил, будто

китайцы считают, что

чай лучше вина,

потому что он бодрит и веселит,

не опьяняя,

и предпочтительнее воды,

потому что не может отравить,

так как не передаёт инфекции.

Если в Турции мы пока бессильны,

то в Средней Азии и особенно на Дальнем
Востоке, нам уже можно играть ключевую роль,

по-видимому, всемирная история
переносит свой центр тяжести туда.

Благодаря своей позиции

Россия может здесь сделать
больше, чем все другие нации,

за исключением, конечно, Англии.

Значит, задача нашей политики
с этой стороны состоит

в постоянном и искреннем
соглашении с англичанами,

чтобы наше культурное
сотрудничество с ними

никогда не превращалось в бессмысленную
вражду и недостойное соперничество.

Ни в жизни людей, ни в жизни народов
я не знаю ни одного случая,

чтобы враждебное и завистливое отношение
к своим сотрудникам в общей работе

делало кого-нибудь сильнее,
богаче или счастливее.

Умные люди знают это, и я думаю,

что им наконец воспользуется
и такой умный народ, как русский.

Враждовать с англичанами на
Дальнем Востоке было бы верхом безумия,

не говоря о том, что и неприлично
поднимать домашние свары перед чужими.

Или вы, может быть, думаете, что
мы более свои желтолицым китайцам,

нежели соотечественникам
Шекспира и Байрона?

Ну, это вопрос щекотливый.

Но вы обратите внимание вот на что.

Если стать на мою точку зрения и
признать, что в настоящее время

политика России должна
иметь только две задачи,

поддержание европейского мира,

так как всякая европейская война нынче

была бы безумным и преступным междоусобием,

и культурное воздействие на варварские
народы, находящиеся в сфере нашего влияния,

то обе эти задачи,

помимо внутреннего своего достоинства,
удивительным образом поддержат друг друга,

взаимно обусловливая

своё существование.

Вы думаете, если бы желтый человек знал,
что за Россией стоит Европа,

был бы нам в Азии какой-нибудь запрет?

Ну а если бы он, наоборот, увидал, что
Европа стоит не за Россией, а против России,

то он, конечно, и о вооруженном нападении
на нашу границу стал бы подумывать,

и нам пришлось бы обороняться на два
фронта на расстоянии десять тысяч верст.

Я не верю в пугало
монгольского нашествия,

потому что не допускаю возможности
европейской войны,

а при ней, конечно,

и монголов пришлось бы бояться.

Вот вам европейская война и нашествие
монголов кажутся такою невероятностью,

а мне в вашу «солидарность
европейских наций»

и в наступающий «мир всего мира»
совсем не верится.

Ненатурально это,

неправдоподобно как-то.

Ведь недаром о Рождестве в церквах поется:

«На земле мир, в человецех благоволение».

Это значит, что мир на земле
будет только тогда,

когда между людьми
будет благоволение.

Ну а где же оно?

Видали вы его, что ли?

Ведь, правду сказать, и мы с вами
искреннее-то, настоящее благоволение

только к одной европейской державе
и чувствуем, к княжеству Монако.

С ним у нас и мир ненарушимый.

Ну а чтобы немцев или англичан
прямо-таки своими считать

и в душе чувствовать, что вот
их польза это наша польза,

их удовольствие это наше удовольствие,

такой «солидарности» с европейскими
нациями у нас, наверно, никогда не будет.

Как же это не будет,

когда уже есть, когда она
лежит в природе вещей?

Мы солидарны с европейцами по той весьма
простой причине, что мы сами европейцы.

Это с XVIII века свершившийся факт,

и ни дикость народных масс в России,

ни печальные химеры
славянофилов этого уже не переменят.

Ну а европейцы-то между собою солидарны?

Французы с немцами, например,

или англичане и с теми, и с другими?

Слышно, что даже шведы с норвежцами
свою солидарность где-то затеряли.

Я скажу одно только,

давайте подождём объявлять себя европейцами
хоть до того исторического момента,

когда европейские нации
сплотятся меж собою.

А то не разрываться же нам на части
в своей солидарности с европейцами,

когда они между собою на ножах.

Ну уж и на ножах! Будьте покойны!

Не только между Швецией и Норвегией,
но даже между Францией и Германией

вам не придется разрываться.

Теперь уж это ясно.

Ведь это у нас только многие

принимают за Францию ничтожную
группу авантюристов,

которых можно и должно
засадить в острог,

пусть они там

свой национализм проявляют и
войну с Германией проповедуют.

Было бы хорошо, если бы всю национальную
вражду можно было посадить в острог.

Только я думаю, что вы ошибаетесь.

Ну конечно,

я это сказал с крупицей соли.

Конечно, Европа на видимой
поверхности еще не сплотилась в одно целое.

Даже если у нас некоторый региональный
сепаратизм ещё сохранялся в XVI веке,

но уже был при последнем издыхании,

а государственное единство действительно
складывалось в определенные формы,

так и теперь в Европе

хотя национальный антагонизм
ещё и существует,

особенно среди необразованных масс
и малообразованных политиканов,

но бессилен перейти в какое-нибудь
значительное действие,

европейской войны ему не вызвать!

Пусть французы и немцы не
благоволят друг к другу,

лишь бы драки между ними не было.

Уверен, что и не будет.

Но даже если мы признаём Европу за единое
целое, из этого не следует, что мы европейцы.

Существует у нас и довольно в два последние
десятилетия распространился такой взгляд,

что Европа, то есть совокупность

германо-романских народов, есть
действительно один солидарный в себе

культурно-исторический тип,
но что мы-то к нему не принадлежим,

а составляем свой
особый греко-славянский.

Эти господа, перорирующие против
Европы и нашего европеизма,

и нашей греко-славянской самобытности,

а сейчас же с головой уходят

в исповедание и проповедания
какого-то китаизма, буддизма, тибетизма

и всякой индийско-монгольской азиатчины.

Их отчуждению от Европы прямо
пропорционально их тяготение к Азии.

Россия была и всегда будет

великая окраина Европы в сторону Азии.

При таком своем окраинном

положении отечество наше, естественно,
гораздо более прочих европейских стран

испытывает воздействие
азиатского элемента,

в чем и состоит вся наша
мнимая самобытность.

Ведь и Византия не чем-нибудь своим,

а тоже лишь примесью
азиатского быта оригинальна,

ну а у нас изначала,

а особенно со времен Батыя,

азиатский элемент в природу вошел,

второю душою сделался,

так что немцы могли бы про
нас со вздохом сказать:

«Ах, две души живут в больной душе моей,

Друг другу чуждые, – и жаждут разделенья!»

- Надеюсь, нигде не соврал.
- Нет, всё вполне точно.

Совсем отделаться от своей
второй души нам невозможно,

да и не нужно,

мы ведь и ей тоже кое-чем обязаны,

но, чтобы в такой коллизии не разорваться
нам на части, как вы, Ингрида, говорите,

необходимо было, чтобы решительно
одолела и возобладала одна душа,

и, разумеется, лучшая,

то есть умственно более сильная, более
способная к дальнейшему прогрессу,

более богатая внутренними возможностями.

Так оно и вышло при Петре Великом,
а усиленное сродство наше с Азией,

и после того вводило некоторые умы

в бессмысленные мечтания

о каком-то химерическом перерешении

бесповоротно решенного
исторического вопроса.

Отсюда славянофильство,

теория самобытного
культурно-исторического типа, и все такое.

На самом же деле мы
бесповоротные европейцы,

только с азиатским осадком на дне души.

Для меня это даже, так сказать,

грамматически ясно.

Что такое русские в грамматическом смысле?

Имя прилагательное.

Ну а к какому же существительному
это прилагательное относится?

Я думаю, к существительному

«человек», русский человек,
русские люди.

Нет, это слишком широко и неопределенно.

Ведь и папуасы, и эскимосы люди, но я не
согласен считать своим существительным то,

что у меня общее с папуасом и эскимосом.

Однако есть очень важные вещи,
которые общи всем людям,

например, любовь.

Ну, это еще шире,

как могу я признать своею
специфическою сущностью любовь,

когда я знаю, что она свойственна и
прочим животным, и даже всякой твари?

Я вот человек кроткий,

так в любви я гораздо ближе к белому
голубю, нежели к черному мавру Отелло,

хоть и он тоже человеком называется.

Ну, в известном возрасте всякий благоразумный
мужчина солидарен с белыми голубями.

Это еще что такое?

Это каламбур не для вас,

а для нас с его высокопревосходительством.

Довольно шуток. Мы ведь
здесь не на сцене Михайловского театра.

Я хотел сказать, что настоящее
существительное к прилагательному «русский»

есть «европеец».

Мы русские европейцы,

как есть европейцы английские,
французские, немецкие.

Если я чувствую себя европейцем,

то не глупо ли мне доказывать,
что я какой-то славяно-росс

или греко-славянин?

Я так же неоспоримо знаю, что я европеец,

как и то, что я русский,
даже франко-русский.

Я могу и, пожалуй, должен жалеть

и беречь всякого человека,
как и всякое животное,

но признавать себя солидарным,

своим,

я буду не с какими-нибудь
зулусами или китайцами,

а только

с нациями и людьми,

создававшими и хранившими все
те сокровища высшей культуры,

которыми я духовно питаюсь, которые
доставляют мне лучшие наслаждения.

Уверены?

Прежде всего нужно было, чтобы
эти избранные нации сложились,

и окрепли, и устояли против
низших элементов,

нужна была война,
а война была дело святое.

Теперь они сложились,

окрепли,

и им нечего бояться,
кроме междоусобных раздоров.

Теперь наступает эпоха мира

и мирного распространения
европейской культуры повсюду.

Все должны стать европейцами.

Понятие европейца должно
совпасть с понятием человека,

и понятие европейского культурного мира
с понятием человечества.

- В этом смысл истории.
- Как всё серьёзно...

Сначала были только греческие,

потом римские европейцы,

затем явились всякие другие,

сначала на Западе, потом и на Востоке,

явились русские европейцы,

там, за океаном, европейцы американские,

теперь должны появиться турецкие,

персидские, индийские, японские,
даже, может быть, китайские.

Европеец это понятие

с определенным содержанием и
с расширяющимся объемом.

Заметьте притом, разницу, всякий человек
есть такой же человек, как и всякий другой.

Поэтому если мы своим

существительным признаем
это отвлеченное понятие,

то мы должны прийти к
эгалитарной безразличности

и нацию

Ньютона и Шекспира ценить не больше,
чем каких-нибудь папуасов.

Извините, но это займет больше
времени, чем ожидалось ранее.

Ничего страшного.

Вернусь через полчаса.

- Ольга, я вам ещё понадоблюсь?
- Нет, благодарю.

Я говорил, что это

прежде всего нелепо,
а на практике и пагубно.

Ну а если мое существительное
не человек вообще,

а человек как носитель культуры,

то есть европеец,

то для нелепой эгалитарности тут нет места.

Понятие «европеец», или, что то же,
понятие «культура»,

содержит в себе твердое мерило

для определения

сравнительного достоинства или ценности

различных рас, наций, индивидов.

Эти различия оценок

здравая политика непременно
должна принимать в расчет.

Иначе, если мы будем
ставить на одну доску

сравнительно культурную Австрию

и каких-нибудь полудиких герцеговинцев,

это как раз приведет нас

к тем нелепым и опасным авантюрам,

по которым еще вздыхают последние
могиканы нашего славянофильства.

Есть европеец и «европеец».

Разве?

Даже после наступления того желанного и,

надеюсь, близкого часа, когда Европа

или культурный мир

действительно совпадет по объему

со всем населением земного шара,

в объединенном и умиротворенном
человечестве останутся все те натуральные и

закрепленные историей градации

и нюансы культурной ценности,
которыми должны определяться

наши различные отношения
к различным народам.

И в торжествующем, всеобъемлющем
царстве высшей культуры будет,

равно как и в царстве небесном:

«Ина слава солнцу,

ина слава луне,
ина слава звездам,

звезда бо от звезды
разнствует во славе»,

так ведь, кажется, в катехизисе?

Ну а теперь, когда цель хотя близка,
но еще не достигнута,

тем более нужно беречься

от ошибок безразличной эгалитарности.

Вот нынче в газетах стали
писать о какой-то распре

между Англией и Трансваалем

и что будто бы эти африканцы
даже войною Англии грозятся,

так уж я теперь вижу, как разные
газетчики и политиканы и у нас,

да, пожалуй, на всем континенте,

против Англии ополчатся

и за бедных этих угнетенных
африканцев распинаться будут.

Что за безобразие!

И еще если бы у этих
африканских чумаков и скотоводов

достало ума себя по кровному родству
прямо за голландцев признать.

Голландия настоящая нация,
заслуженная, высококультурная.

Куда тут! Они себя самих
за особую нацию считают,

собственное африканское отечество создают.

Ах, канальи!

Во-первых, не бранитесь,

а, во-вторых, растолкуйте мне, что это за
Трансвааль такой, какие люди там обитают?

Там обитает помесь европейцев и негров,

они не белы и не черны, а буры.

Это опять, кажется, каламбур?

- И невысокого сорта.
- Каковы буры, таковы и каламбуры.

Впрочем, если этот цвет вам не нравится,
там есть еще Оранжевая республика.

Прекрасно...

Говоря серьезно, эти буры,

конечно, европейцы, но плохие.

Отчужденные от своей славной метрополии,

они в значительной степени
потеряли и свою культурность.

Окруженные дикарями,
сами одичали, загрубели,

и ставить их на одну доску с англичанами

и даже доходить до того, чтобы желать
им успеха в борьбе с Англией,

этому нет названия.

А ведь ваши же европейцы
сочувствовали кавказским горцам,

когда они воевали с нами
за свою независимость.

А Россия все-таки гораздо
культурнее черкесов.

С этим мы согласны.

Чтобы не распространяться

о мотивах этого сочувствия
Европы кавказским дикарям,

скажу только, что
нам должно ассимилировать

себе общий европейский ум,

а не случайные глупости тех
или других европейцев.

Я, конечно, от всей души
сожалею, что Англии, как видно, придется

для усмирения

этих зазнавшихся варваров
употребить такое отжившее,

осужденное историческим
разумом средство, как война.

Но если уж она окажется неизбежною

вследствие дикости этих зулусов,

поощряемой неразумною
завистью континента к Англии,

то, разумеется, я буду горячо желать,
чтобы эта война поскорее кончилась

полным усмирением африканских буянов,

так чтобы про их независимость
больше и помину не было.

А их успех, тоже возможный
по отдаленности тех стран,

был бы торжеством варварства
над образованностью,

и для меня как франко-русского,
то есть европейца,

это был бы день глубокого
национального траура.

Нет, я не согласна.

И почему не сочувствовать этим трансбурам?

Ведь мы же Вильгельму Теллю сочувствуем.

Да, вот если бы они свою
поэтическую легенду создали,

таких художников, как Шиллер и Россини,

вдохновили и сами у себя
какого-нибудь вроде Жан-Жака Руссо, тогда

другой был бы разговор.

Да ведь это все потом вышло,

а сначала и швейцарцы
ведь тоже пастухи были.

Да и кроме них,

разве американцы когда за независимость
против англичан бунтовали,

чем-нибудь в образованности
отличались? Нет,

они были хоть не буры,

а краснокожи и волосы с кожей сдирали,

у Майн Рида так.

А ведь им и Лафайет сочувствовал,

и был прав,

потому что они вот теперь взяли да
в Чикаго все религии соединили

и выставку из них сделали,
чего еще никто никогда не видывал.

Вот ведь в Париже хотели для будущей
выставки тоже все религии соединить,

однако ничего не вышло.

Очень там старался аббат один,

Виктор Шарбоннель.

Он и ко мне несколько писем
писал, очень симпатичный.

Но только все веры отказались.

Даже великий раввин
объявил: «Для религии

у нас есть Библия,
а выставка тут ни к чему».

Бедный Шарбоннель

с отчаяния от Христа отрекся

и в газетах напечатал, что он выходит
в отставку и очень уважает Ренана.

И кончил он, мне писали,

совсем как-то нехорошо,

не то женился, не то спился.

Потом наш Неплюев тоже хлопотал,

но и он во всех религиях разочаровался.

Этот идеалист мне писал,

что полагается на единое
только человечество.

Но как же единое человечество
на выставке в Париже показывать?

Я думала, это фантазия.

А вот американцы

прекрасно свое дело устроили.

Ото всех вер к ним
духовные лица приехали.

Епископа католического
председателем сделали.

Он им «Отче наш» по-английски прочел,

а буддийские и китайские
жрецы-идолопоклонники

учтиво ему отвечают:
«Oh yes! All right, Sir!

Мы никому зла не желаем

и только об одном просим,
чтобы ваши миссионеры уехали от нас

куда-нибудь подальше.

Потому что ваша религия чрезвычайно
как хороша для вас,

и, что вы ее исполняете,
мы в этом не виноваты,

а для нас наша религия всех лучше».

И так благополучно все кончилось,

ни одной драки не было,
все удивлялись.

Вот каковы американцы теперь стали.

А почем знать, может быть, и из нынешних
африканцев такие же американцы выйдут.

Конечно, все возможно.

И из какого-нибудь гавроша может
ученый выйти. Но до тех пор

всё-таки для пользы дела
хорошо бы его выпороть.

Какие выражения!

Решительно, вы связались со всяким сбродом…
И все это из Монте-Карло!

С кем вы там встречаетесь?
С семействами крупье, вероятно?

Впрочем, это ваше дело.

А я бы только просила вас сократить
вашу политическую мудрость.

Давно пора кончить.

Да я и хотел резюмировать и
свести конец речи с ее началом.

Не верю! Сами вы никогда не кончите.

Нужно, чтобы я вам помогла
растолковать вашу мысль.

Вы ведь хотели сказать,

что времена переменились,

что прежде был Бог и война,

а теперь вместо Бога культура и мир.

Так ведь?

Пожалуй, приблизительно так.

Вот и отлично.

Что такое Бог я хоть и не знаю,
и объяснить не могу,

но чувствую.

А насчет этой вашей культуры
у меня и чувства никакого нет.

Так вот вы мне объясните
двумя словами, что это такое?

Из чего состоит культура, что в ней
содержится, это вы и сами знаете,

все те сокровища мысли и гения,

которые создавались избранными
умами избранных народов.

Да,

но ведь это все не одно,
а совсем разное.

Тут и Вольтер, и Боссюэ,
и Мадонна, и Нана,

и Альфред Мюссэ, и Филарет.

Как же это все в одну кучу свалить и
эту кучу себе вместо Бога поставить?

Да я и хотел сказать, что о культуре в смысле
исторической сокровищницы нам нет заботы.

Она создана, существует, и слава Богу.

Можно, пожалуй, надеяться, что еще
будут новые Шекспиры и Ньютоны,

но это не в нашей власти и
практического интереса не представляет.

Между тем есть здесь другая сторона,

практическая, или, если хотите,
нравственная,

и это есть именно то, что в частной жизни
мы называем вежливостью или учтивостью.

Это может казаться маловажным
на поверхностный взгляд,

но оно имеет огромное и единственное
значение именно потому,

что оно одно может быть
всеобщим и обязательным,

нельзя ни от кого требовать ни высшей
добродетели, ни высшего ума или гения,

но можно и должно требовать
от всех учтивости.

Это есть тот минимум
рассудительности и нравственности,

благодаря которому люди
могут жить по-человечески.

Конечно, вежливость не есть вся культура,

но она есть необходимое
условие всякой культурности,

как грамотность, хотя не
исчерпывает умственного образования,

но есть его необходимое условие.

Даже если последнее влечет
за собой нечто большее.

Что это?

Видели бы вы своё лицо, Эдуард...

Что случилось?

Что это?

Я не знаю.

Эдуард, продолжайте.

Простите мне, но я потерял нить
ваших рассуждений.

- Он уже заканчивал.
- Я говорил, что...

Мы не должны так беспокоиться
о культуре в смысле

исторической сокровищницы,
она уже создана и существует.

Можно, пожалуй, надеяться, что еще
будут новые Шекспиры и Ньютоны,

но это не в нашей власти и
практического интереса не представляет.

Между тем есть в культуре другая сторона,

практическая, или, если хотите,
нравственная,

и это есть именно то, что в частной жизни

мы называем вежливостью или учтивостью.

Это правда происходит?

Как всё странно...

Извините.

Мы будто и правда в Опера Комик.

- Никто не придёт.
- Да, наверняка. Как странно.

Это шутка такая?

Странно, что никого нет.

Странно, а?

Может это те же самые
колядники, что и тогда?

А где Ольга?

Она дома?
Где все?

Иштван!

Может стоит пойти
посмотреть, что там?

Эдуард, не переживайте так.

Позвоните ещё раз.

Раньше такого не бывало.

Видите, до чего дошло хозяйство
нашего дорогого Николая?

Бардак.

Всё, тишина?

Ну уж на этот счёт не беспокойтесь.

- Так, я схожу посмотрю.
- Осторожней.

Что происходит?

Отвечайте, что происходит?

Так.

Аккуратно.

Дверь.

Вот так.

Сейчас.

- Вот так.
- Ага.

Вот.

Удобно?

Иштван...

Да?

Что ты думаешь об этом:
«Вставай, проклятьем заклеймённый,

Голодный, угнетённый люд!»

Может быть это о рабочих.

Работать они хотят меньше,
зарабатывать больше.

Их заработная плата...

А как насчёт этого?

«И в Интернационале
сольётся род людской».

Иштван, нужна помощь.

Сейчас.

Через неделю-другую станет лучше.

Сообщите, когда закончите.

Да.

Так что ж, это и есть
антихрист по-вашему?

Нет конечно.

Некоторые пояснительные
намеки на его существо тут даны,

но сам-то он еще впереди.

Так разъясните же, как можно
проще, в чем тут дело?

Ну, за простоту не могу ручаться.

На истинную простоту не сразу попадешь,

а мнимая простота, искусственная,
фальшивая, это хуже всего.

Есть старинное изречение, которое любил
повторять один мой умерший приятель:

«Многая простота удобопревратна».

Ну, это не совсем просто.

Это, вероятно, то же,
что и в народной пословице.

Как?

«Иная простота хуже воровства».

Иная простота хуже воровства.

Точно.

Теперь и я понимаю.

Жаль только, что всего антихриста
на одних пословицах не объяснишь.

Ну, объясняйте, как знаете.

Хорошо.

Но прежде всего скажите мне,

признаете ли вы существование

и силу зла в мире?

Не хотелось бы признавать,

да приходится поневоле.

Одна смерть чего стоит,

уж от этого-то зла не уйдешь.

Верю, что «последний же враг
истребится – смерть»,

ну а пока не истребился, ясно,

что зло не только сильно,
но и сильнее добра.

А вы, Ингрида, как думаете?

Конечно, зло так же
реально существует, как и добро.

Есть Бог, есть и дьявол,

разумеется, пока его Бог терпит.

Ну а я пока ничего не отвечу.

Но мне любопытно познакомиться
с чужим взглядом.

Образ мыслей Ольги
мне совершенно понятен,

то есть мне понятно, что тут никакой
настоящей мысли вовсе нет,

а торчит какая-то голая претензия

не имеющая ни формы, ни смысла.

Ну а положительный религиозный взгляд,
конечно, более содержателен

и более меня интересует.

Только я до сих пор был с ним знаком
лишь в его казенной форме,

которая меня не удовлетворяет.

И мне было бы очень желательно
услышать наконец об этих вещах

не благоглаголание благопотребное,
а натуральное человеческое слово.

Изо всех звезд, которые восходят
на умственном горизонте человека,

нет, я думаю, более яркой и
поразительной, чем та,

которая сверкает в евангельском слове:

Взгляните на поэта.

Ну нет, подождите!

«Думаете ли вы, что Я мир
пришел принести на землю?

Нет, говорю вам, – но разделение».

Он пришел принести на землю истину,

а она, как и добро, прежде всего разделяет.

Это нужно объяснить.

И почему же Христос
называется «Князем мира»

и почему Он же сказал,

что миротворцы сынами
Божьими нарекутся?

Заметьте, что примирить их
можно только чрез разделение

между добрым или истинным миром

и миром дурным

или ложным.

И это разделение прямо указано

Тем же, Кто принес истинный мир
и добрую вражду:

«Мир оставляю вам, мир Мой даю вам,

не так, как мир дает, Я даю вам».

Есть, значит, хороший, Христов мир,

основанный на том разделении,
что Христос пришел принести на землю,

именно на разделении
между добром и злом,

между истиной и ложью.

И есть дурной, мирской мир,

основанный на смешении,
или внешнем соединении,

того, что внутренне
враждует между собою.

Как же это вы покажете разницу
между хорошим и дурным миром?

Да почти так же, как Ингрида этим утром,

когда шутила, что бывает хороший мир,

например Ништадтский или
Кучук-Кайнарджийский.

Под этой шуткой есть
более общий и важный смысл.

И в духовной борьбе,
как и в политической,

хороший мир есть тот,

который заключают лишь тогда,
когда цель войны достигнута.

Но из-за чего же окончательно
идет война между добром и злом?

Да и нужно ли им, собственно,
воевать между собою?

Да и возможно ли между ними
действительно столкновение лицом к лицу?

Ведь на обыкновенной войне,

когда одна сторона начнет
усиливаться, то и другая, неприятельская,

ищет подкреплений,

спор должен быть решен настоящими
битвами, с пушками и штыками.

А в борьбе добра и зла этого нет,

когда добрая сторона усиливается,
то дурная сейчас уж и слабеет,

и до сражения между
ними дело никогда не доходит,

так что все это только
в переносном смысле.

Значит,

нужно только заботиться,

чтобы добра в людях было больше,

тогда уж само собою зла будет меньше.

То есть вы думаете, стоит только
добрым людям стать еще добрее,

как злые потеряют свою злобу,

и сделаются тоже добрыми?

Мне кажется, что так.

То есть доброта доброго человека
делает злого добрым?

Или, по крайней мере, менее злым?

Нет.

Сказать правду, я таких случаев
не видала и не слыхала…

То, что вы теперь сказали, это то же,
о чём вы утром с Ольгой говорили.

Другими словами,

даже Христос,

при всей Своей доброте ничего
хорошего не мог сделать

с душой Иуды Искариота

или злого разбойника.

Так ответ на это остаётся за Ольгой,
вы не забудьте, когда она придет.

Ну, так как я её не считаю антихристом,
то и в пришествии её не уверен,

а в её богословской
находчивости ещё менее.

Так, чтобы на нашем разговоре
не тяготел этот нерешенный вопрос,

я представлю пока то возражение, которое
должна бы сделать Ольга.

«Почему Христос не переродил Своею

добротою злые души Иуды и К˚?»

Да просто потому, что время
было слишком темное,

и только очень немногие души стояли на
той степени нравственного развития,

на которой внутренняя сила истины

может быть ощутительна.

А Иуда и К˚ были еще
слишком «неразвиты».

Но ведь сам же Христос сказал
своим ученикам:

«Дела, которые Я творю,

и вы сотворите, и
больше этого сотворите».

Значит, на той ступени нравственного развития,
какая достигнута в настоящее время,

истинные ученики Христовы могут

силою своей кротости и непротивления злу

творить нравственные чудеса больше тех, что
были возможны восемнадцать веков тому назад.

Позвольте, позвольте!

Если могут творить,
так почему же не творят?

Или вы эти новые чудеса видали?

Ведь вот Ольга и теперь,

«после восемнадцати веков
нравственного развития

христианского сознания»,

никак не может просветить
мою темную душу,

какой я была до неё людоедкой,

такой и остаюсь, как прежде,

так и теперь, более всего на свете я,

после Бога и России,
люблю военное дело вообще

и артиллерийское в особенности.

А ведь я не только с одной нашей Ольгой,

а и с многими другими непротивленцами,
посильней её встречалась.

Ну зачем же

становиться на такую личную почву?

И чего вы от меня желаете?

Я вам представил в пользу Ольги
евангельский текст, о котором она забыла.

«Резон ли в этом, или не резон,

Я за чужой не отвечаю сон».

Ну, теперь уж я
вступлюсь за бедную Ольгу.

Если бы она захотела быть умной,
то отвечала бы Ингриде так:

«Я и мои единомышленники,
с которыми вы встречались,

считаем себя истинными учениками Христа

только по направлению...»

Ужин подан.

Да, очень хорошо.

- Извините, вас прервали.
- Ничего страшного.

Я говорила, что

если бы я была на месте Ольги,

я бы так ответила Ингриде:

«Я и мои единомышленники,
с которыми вы встречались,

считаем себя истинными учениками Христа

только по направлению
наших мыслей и поступков,

а не потому, чтобы мы
достигли большой силы.

Но, наверное, есть
где-нибудь или скоро будут

одним прекрасным днём,

христиане более совершенные, чем мы,

они и вашу темную стену пробили бы».

Этот ответ, конечно, был бы
практически удобен,

так как он апеллировал бы
к неизвестной инстанции.

Но это ведь несерьезно.

Они, положим, скажут, должны сказать:

«Мы ничего делать не можем.

Ни большего, чем то, что Христос
делал, ни равного Его делам,

ни даже меньшего, но сколько-нибудь
приближающегося к этим делам».

Что же можно заключить из такого
признания по здравой логике?

Кажется, только одно.

Что слова Христовы: «Вы будете
творить то, что Я творил, и больше этого»,

сказаны были не этим господам,
а кому-нибудь другому,

совсем на них не похожему.

Однако ведь

можно себе представить,

что какой-нибудь человек до конца
проведет заповедь Христову

о любви к врагам и о прощении обид,

и тогда он через того же Христа

получит силу превращать своей кротостью

злые души в добрые.

Был не так давно сделан
опыт в этом роде,

и не только без успеха,

но он показал прямо обратное тому,
что вы предполагаете.

Был человек, не знавший
пределов своей кротости

и не только прощавший всякую обиду,

но и отвечавший на всякое новое злодеяние
новыми и большими благодеяниями.

И что же?

Потряс ли он душу своего врага,

переродил ли его нравственно?

Увы, он только ожесточил сердце злодея

и жалостным образом погиб от его руки.

Но пожалуйста, давайте же
уже перейдём к ужину.

Про что такое вы говорите?

Что это за человек?

Где и когда он жил?

Не так давно, в Петербурге.

Я думал, вы его знаете.

Это камергер Деларю.

Никогда не слыхала...

Вчера вы изволили указать
смысл истории в том,

что натуральное человечество,

состоящее первоначально из множества
диких народов, чуждых друг другу,

частью не знающих друг о друге,
а частью прямо враждующих между собой,

постепенно выделяет из себя
лучшую, образованную часть,

культурный мир,

европейский мир.

который постепенно растет и разрастается

и наконец должен охватить и все отставшие
в этом историческом движении народы,

включая их в одно солидарное
и мирное международное целое.

Установление вечного международного мира,

это же ваша формула, не так ли?

Да, и эта формула в своей
предстоящей реализации

покроет собою гораздо больше существенных
культурных успехов, чем может казаться.

Вы только подумайте, сколько дурного
будет по необходимости атрофировано

и сколько хорошего

по самой природе вещей
возникнет и разовьется.

Сколько сил будет освобождено для
производительных занятий,

как процветут науки и искусства,
промышленность и торговля…

Ну а уничтожение болезней и смерти

включаете вы в число предстоящих
успехов культуры?

Разумеется.

До некоторой степени.

Уже и теперь много сделано
по части санитарных условий,

гигиены, антисептики, органотерапии…

А эти несомненные успехи
в положительную сторону

разве не уравновешиваются столь же
несомненным прогрессом

невропатических и психопатических явлений

вырождения, сопровождающих
развитие культуры?

На каких же это весах взвешивать?

Во всяком случае бесспорно, что
растет плюс, растет и минус,

а в результате получается что-то
близкое к нулю. Это насчет болезней.

Ну а касательно смерти, кажется,

кроме нуля, ничего и не было
в культурном прогрессе.

Да разве культурный прогресс ставит
себе задачу уничтожения смерти?

Знаю, что не ставит,

но ведь потому и его самого
очень высоко ставить нельзя.

Ну, в самом деле,

если бы знать наверняка,
что и я сам, и всё

что мне дорого, исчезнет,
не было ли бы мне всё равно,

дерутся ли где-нибудь между собою
разные народы или живут в мире,

культурны они или дики,
учтивы или неучтивы?

Да, с личной, эгоистической точки
зрения, конечно, это все равно.

Как с эгоистической?

Смерть все равняет,

и перед нею эгоизм и альтруизм
одинаково бессмысленны.

Пусть так,

но ведь бессмысленность эгоизма
не мешает быть нам эгоистами,

точно так же альтруизм,
насколько он вообще возможен,

обойдется

и без разумных оснований,
и рассуждение о смерти тут ни при чем.

Я знаю, что мои дети и внуки умрут,

но это не мешает мне
заботиться об их благе так,

как если бы оно было вечное.

Я тружусь для них прежде
всего потому, что люблю их,

и отдавать им свою жизнь
доставляет мне удовольствие.

Все очень просто.

Да, пока все хорошо идет,

хотя и тут мысль о смерти
все-таки приходит.

Ну а как с детьми и внуками
пойдут разные несчастья?

Какое тут удовлетворение

и какой вкус?

Это все равно как
водяные цветы на трясине,

схватишь и провалишься.

Да и помимо этого о детях и внуках
вам можно и необходимо заботиться

во всяком случае.

не решая и даже не ставя вопроса о том,

могут ли ваши заботы доставить им
действительное и окончательное благо.

Вы о них заботитесь не для чего-нибудь,
а потому, что имеете к ним живую любовь,

но такую любовь нельзя иметь к не
существующему еще человечеству будущего,

и тут вступает во все
свои права вопрос разума

об окончательном смысле,
или цели наших забот,

и если этот вопрос в высшей
инстанции решается смертью,

если последний результат
вашего прогресса

и вашей культуры есть все-таки

смерть каждого и всех,

то ясно,

что всякая прогрессивная
культурная деятельность ни к чему.

Она бесцельна и бессмысленна.

Истинно христианское учение даже не
допускает такой постановки вопроса.

Евангельское решение вопроса

с особенной яркостью и силой
выражено в притче о виноградарях.

Виноградари вообразили себе, что сад, куда
они были посланы для работы на хозяина,

был их собственностью,

что сад сделан для них,
и что их дело только в том,

чтобы наслаждаться в этом саду
своею жизнью, забыв о хозяине

и убивая тех, которые напоминали им
о хозяине и об обязанностях к нему.

Как те виноградари,
так и почти все люди живут

в нелепой уверенности,

что они сами хозяева своей жизни,
что она дана им для их наслаждения.

А ведь это, очевидно, нелепо.

Ведь если мы посланы сюда,

то только по чьей-нибудь
воле и для чего-нибудь.

А мы решили, что мы как грибы,

родились

и живем только для своей радости,

и ясно, что нам дурно,

как будет дурно работнику,

не исполняющему воли хозяина.
Воля же хозяина выражена в учении Христа.

Исполняй люди это учение,
и на земле установится Царствие Божие,

и люди получат наибольшее благо,
которое доступно им.

В этом всё.

Ищите Царства Божия и правды его,

а остальное приложится вам.

Мы ищем остального и не находим его,

и не только не устанавливаем
Царства Божия, но разрушаем его

разными своими государствами, войсками,

судами, университетами, фабриками.

- Вы закончили?
- Да.

Я должен сказать...

что ваше решение вопроса

кажется мне просто непонятным.

Вы как будто рассуждаете,

что-то доказываете и разъясняете,

в чем-то хотите убедить,

а между тем все, что говорите,

это ряд произвольных и ничем между
собою не связанных утверждений.

Например, вы говорите, что

если мы посланы сюда,

то по чьей-нибудь воле и для чего-нибудь.

Это, кажется, ваша главная мысль,

но что же это такое?

Откуда вы взяли, что мы сюда
кем-то для чего-то посланы?

Кто вам это сказал?

Что мы здесь, на земле, существуем,

это верно, но чтобы наше существование
было каким-то посланничеством,

это вы голословно утверждаете.

Когда я, например,
был в молодости посланником,

то я знал это несомненно,

а также кем и зачем послан, это я знал,

во-первых, потому, что у меня
были на то бесспорные документы,

во-вторых,

потому, что я имел аудиенцию у
покойного императора Александра Николаевича

и лично получил высочайшие инструкции,

а в-третьих,

потому, что я каждую треть года
получал 10000 рублей золотом.

Неплохая сумма!

Ну а если бы вместо всего этого

посторонний человек на улице
подошел ко мне и объявил,

что я посланник

и послан туда-то и для того-то,

так ведь я стал бы только озираться по
сторонам, нет ли поблизости городового,

чтобы защитить меня от этого маньяка,
который может и на жизнь мою покуситься.

Ну а в нашем случае

бесспорных документов от
вашего предполагаемого хозяина у вас нет,

личной аудиенции вы у него не имели,

жалованья от него не получаете,

какой же вы посланник?

А между тем вы не только себя,
но и всех прочих не то в посланники,

не то в рабочие записали.

По какому праву?
На каком основании не понимаю.

Мне представляется, что это какая-то
риторическая импровизация,

к тому же, мало вдохновенная.

Ну,

вы опять прикидываетесь.

Вы отлично понимаете,

что Ольга вовсе не ваше
неверие опровергать хотела,

а излагала общий христианский взгляд,

что все мы зависим от Бога

и обязаны служить Ему.

Ну, я службы без жалования не понимаю,

и, если оказывается, что
жалованье тут всем одно, смерть,

то примите мои поздравления.

Но ведь все равно умрете,

никто вас спрашивать не будет.

Вот именно это «все равно» и доказывает,
что жизнь не есть служба,

и если не требуется моего
согласия для моей смерти,

как и для моего рождения,
то я предпочитаю видеть в смерти,

как и в жизни, то,
что в них действительно есть,

а именно необходимость природы,

а не выдумывать какую-то
службу какому-то хозяину.

А заключение мое простое,

живи, пока живется,

и старайся жить

как можно умней и лучше,

а условие умной и хорошей жизни

есть мирная культура.

Впрочем, я полагаю, что и на
почве христианского учения

мнимое решение вопроса, предложенное
Ольгой, не выдерживает критики,

но об этом пусть скажут люди,
более меня компетентные.

Да какое же тут решение?

Ни решения, ни постановки,

а один только словесный обход вопроса.

Это все равно как если бы я на плане
окружила своими начерченными батальонами

начерченную неприятельскую крепость

и вообразила бы, что я ее взяла.

Не понимаю.

И это все, что вы можете возразить
на то, что я говорила?

В том, что вы говорили,
мне особенно показалось непонятно

насчет грибов, что будто
они живут для своей радости.

А я всегда полагала, что они
живут для радости тех,

кто любит грибы в сметане
или пироги с грибами.

Ну а ежели ваше Царствие Божие на
земле оставляет смерть нетронутой,

то ведь выходит,
что люди поневоле живут

и в вашем Царстве Божием

будут жить именно как грибы,

но не выдуманные вами веселые грибы,

а действительно грибы,
которые на сковороде жарят.

Ведь и для людей

в нашем земном Царстве Божием

все дело будет кончаться тем,
что их смерть съест.

Всему конец.

Ольга этого не говорила.

Ни этого, ни другого.

Какая же причина такого
умолчания о самом важном пункте?

Прежде чем

поднимать этот вопрос, я желал бы узнать,
откуда взята притча, в которой вы,

Ольга,

выразили свой взгляд?

Или это ваше собственное сочинение?

Как сочинение?

Ведь это же из Евангелия.

Ни в каком Евангелии
такой притчи не находится.

Бог с вами!

Что вы Ольгу с толку сбиваете?

Есть ведь притча
о виноградарях в Евангелии.

Есть нечто похожее по внешней фабуле,

но ведь там совсем о другом
по содержанию и смыслу.

Что вы? Полноте!
Мне кажется, совсем такая же притча.

Вы что-то мудрите.

Я вам на слово не верю.

И не нужно.

Притча о виноградарях
есть у трех евангелистов,

Матфея, Марка и Луки,

но сколько-нибудь значительной
разницы между ними нет.

Так что довольно будет прочесть
в одном Евангелии, более подробном,

у Луки.

Это в главе двадцатой,

где последняя, заключительная
проповедь Христа народу.

Дело приблизилось к развязке,
и вот рассказывается,

это конец XIX и начало ХХ главы,

как противники Христа,

партия первосвященников и книжников,

сделали на Него решительное
и прямое нападение,

требуя всенародно, чтобы Он представил
полномочия своей деятельности,

сказал бы,

по какому праву,

в силу какой власти Он действует.

Я лучше прочту:

«И учил Он каждый день в храме.

Первосвященники же и книжники искали как
погубить Его, и старейшины народные тоже,

но не находили, что бы тут сделать, ибо
ведь народ неотступно слушал Его. И в один

из тех дней, когда Он был в храме,
приступили первосвященники

и книжники со
старейшинами и спросили:

„Скажи нам, по какой власти Ты так
поступаешь, кто дал Тебе эту власть?“

Он же сказал им в ответ:

„Спрошу и Я вас об одном,

ответьте,

крещение Иоанново с небес
было или от людей?“

Они же рассуждали между собою,
говоря, что если скажем,

что с небес, то спросит

„Почему вы не поверили ему?“,

а если скажем, что от людей,
то народ побьет нас камнями,

потому что он уверен,
что Иоанн – пророк,

и отвечали они , что не знают, откуда.

И сказал им Иисус:

„Так и Я не скажу вам,
какою властью это делаю“»

К чему же вы это читаете?

Что Христос не отвечал,
когда к Нему приставали, это хорошо.

Но при чем же тут
притча о виноградарях?

Подождите, это все к одному.

И вы напрасно говорите,
что Христос не отвечал.

Он ответил совершенно определенно,

и притом вдвойне,

указал на такого свидетеля своих полномочий,
которого не решились отвергнуть спрашивавшие,

а затем доказал,

что у них самих нет
настоящей власти и прав над Ним,

так как они действуют
лишь по страху народа,

из боязни за жизнь свою

применяясь к мнениям толпы.

Но ведь настоящая власть та,

которая не идет за другими,
а ведет других за собою.

Боясь

и слушаясь народа,

эти люди показали,

что настоящая власть от них ушла
и принадлежит народу.

К нему теперь и обращается Христос,

чтобы перед ним обвинить их
в сопротивлении Себе.

Мне очень нравится.

В этом обвинении недостойных
национальных вождей еврейства

за их сопротивление Мессии и есть все
содержание евангельской притчи о виноградарях,

как вы сами сейчас увидите:

«Начал же к народу говорить притчу сию.

Человек некий высадил виноградник

и отдал его виноградарям,
отлучился на довольно долгое время.

И в должный срок послал
он к виноградарям раба,

чтобы дали ему от плода виноградника.

Виноградари же, побив его,
отослали ни с чем.

И положил послать другого раба,

они же и его, побив и обесчестив,

отослали ни с чем.

И положил послать третьего,
они же и того, изранив,

выбросили.

И сказал хозяин виноградника:

«Что мне делать?

Пошлю сына моего возлюбленного,

может быть, видя его, устыдятся».

Увидя его, виноградари рассуждали

между собою, говоря:

«Это ведь наследник,

давайте убьем его, чтобы нам
досталось наследство».

И, выбросив его из виноградника, убили.

Так что же сделает им
хозяин виноградника?

Придет,

да и погубит этих виноградарей
и даст виноградник другим.

Слышавшие же это сказали:

«Боже сохрани».

Он же, взглянув на них, сказал:

«Так что значит написанное,

камень, тот, что отвергли строители,

он стал во главу угла,

всякий, кто упадет на
этот камень, разобьется,

а на кого он упадет, того раздавит».

И хотели первосвященники и книжники
наложить на Него руки в тот час,

да побоялись народа,

ибо поняли они,

что про них сказал Он эту притчу».

Про кого же и про что, я спрашиваю,

сказана притча о винограднике?

Не понимаю, в чем же
тут ваше возражение?

Иудейские первосвященники и
книжники обиделись потому,

что они были и сознавали себя теми дурными
людьми, о которых говорилось в притче.

Но в чем же, собственно,
они здесь обличались?

В неисполнении истинного учения.

Кажется, ясно.

Эти негодяи жили,
как грибы, для своей радости,

курили табак, пили коньяк,

ели убоину и даже
своего бога ею угощали,

притом женились,

председательствовали в судах
и участвовали в войнах.

Вы думаете, что глумиться таким образом
прилично вашему возрасту и положению?

Вы его не слушайте, Ольга.

Я убеждена...

Прошу прощения.

Мы с вами хотим говорить серьезно.

Скажите мне вот что,

ведь в евангельской притче

в самом деле виноградари гибнут потому,

что убили хозяйского сына и наследника,

и это главное дело по Евангелию,

почему же вы это пропускаете?

Потому пропускаю, что это относится
к личной судьбе Христа,

которая, конечно, имеет
свою важность и интерес,

но все-таки несущественна для того,
что есть единое на потребу.

То есть?

То есть для исполнения
евангельского учения,

которым достигается
Царство Божие и правда Его.

Подождите,

постойте на минуточку.

У меня что-то в голове все запуталось.

В чем, бишь, дело?

Николай, у вас Евангелие в руках,

так скажите, пожалуйста,

о чем еще в этой главе говорится,
после притчи?

Говорится о том,

чтобы отдавать должное Кесарю,

потом о воскресении мертвых,

что мертвые воскреснут,

потому что Бог не есть
Бог мертвых, но живых,

а затем

доказывается, что Христос

не есть сын Давидов,
а Сын Божий,

ну а два последние стиха
о лицемерии и тщеславии книжников.

Вот видите, Ольга,
это тоже евангельское учение,

чтобы признавать государство
в мирских делах,

чтобы верить в воскресение мертвых

и что Христос не простой человек,

а Сын Божий.

Но разве можно это
заключать из одной главы,

неизвестно кем и когда составленной?

В этом у меня нет никаких сомнений,

и мне не нужно искать доказательств,
чтобы знать, что в одной главе...

И...

Прошу прощения, растерялась,

но с вами я не согласна.

Никогда не поверю,
что там только одна глава такая.

Во всех четырех
Евангелиях очень много

говорится и насчет воскресения,

и насчет божественности Христа,

особенно у Иоанна,

его и на похоронах читают.

А насчет того, будто неизвестно,
кем и когда составлено,

то и свободная немецкая
критика теперь уже признала,

что все четыре Евангелия
происхождения апостольского,

первого века.

Да и в 13-м издании «Жизни Иисуса»

я заметил будто ретрактацию
насчет четвертого Евангелия.

Верно,

нельзя от учителей отставать.

Но главная-то беда в том, что, каковы
бы ни были наши четыре Евангелия,

когда бы и кем они ни
были составлены, Ольга,

другого-то Евангелия ведь не существует.

Более, по-вашему, достоверного.

Как не существует?

А пятое,

где Христа нет, а одно
только учение насчет убоины

и военной службы.

О нет, и вы туда же.

Стыдно!

Чем больше вы с вашим штатским
союзником дразните Ольгу,

тем больше я буду на её стороне.

Я уверена, Ольга, что вы хотите брать
христианство с самой лучшей стороны

и что ваше Евангелие,
хотя не есть то же, что наше,

но в том роде,

как в старину сочиняли
книжки «Дух учения Монтескьё»,

«Дух учения Фенелона»,

так и вы или ваши учителя

хотели сочинить
«Дух евангельского учения».

Только жаль, что никто
из ваших не сочинил

такую брошюрку, которую так
и можно было бы назвать:

«Дух христианства

по учению таких-то и таких-то».

Вам необходимо иметь что-нибудь

вроде катехезиса,

чтобы мы,

простые люди,

не теряли нити
во всех этих вариациях.

Потому что

в сущности-то,

нам говорят, что главное всё
уже есть в Нагорной проповеди,

но вдруг нам говорят,

что прежде всего нужно трудиться
в поте лица над земледелием,

хоть этого в Евангелии нет,
а есть в Книге Бытия,

там же, где говорится,
что надо через боль рожать,

да ведь это же не заповедь,

а только печальная судьба.

Нам говорят, что нужно
все раздать нищим,

что никому ничего не раздавать,

потому что деньги зло

и нехорошо делать зло другим,
а только себе и своей семье,

а для других нужно
только трудиться,

то опять говорят ничего не делать,

а только размышлять,

то говорят призвание женщины

родить как можно
больше здоровых детей,

и вдруг совсем
ничего такого не надо,

потом уж

нам в тарелки лезут,

говорят мясного не есть,

и это только первая ступень,

а почему первая,

этого никто не говорит,

потом против коньяка

и табака,

потом блины.

А потом, моя милая Ингрида,
мы выясним, что

военная служба это главная наша беда, и что

главная обязанность христианина
есть от нее отказываться,

а кого в солдаты не берут,

тот, значит, и так свят.

Я, может быть,
вздор говорю,

но это не моя вина.

Никак нельзя во всем
этом разобраться.

Я тоже думаю, что нам необходимо
толковое резюме истинного учения.

Да.

Кажется, теперь и такое составляют.

Ну а пока составят,

скажите нам теперь

в двух словах,

в чем же сущность Евангелия, по-вашему?

Кажется, ясно,
что в великом принципе

непротивления злу насилием.

А как же отсюда табак вывести?

Какой табак?

Я спрашиваю, какая связь между
принципом непротивления злу

и требованиями воздержания
от табака, коньяка, мяса,

любовных дел?

Кажется, связь ясная,

все эти порочные
привычки одуряют человека,

заглушают в нем требования
его разумного сознания или совести.

Вот почему солдаты обыкновенно
отправляются пьяными на войну.

Особливо на войну неудачную.

Правило непротивления злу
важно само по себе,

оправдывает ли оно или нет
аскетические требования.

По-вашему,

Ольга,

если мы не будем
сопротивляться злу силою,

то зло сейчас же и исчезнет.

Значит, оно держится только нашим
сопротивлением или теми мерами,

которые мы принимаем против зла,

а собственной действительной
силы оно не имеет.

В сущности зла вовсе нет,

оно является только вследствие
нашего ошибочного мнения,

согласно которому мы
начинаем действовать, верно?

Ольга?

Да.

Но если зла в действительности нет,

то как вы объясняете поразительную
неудачу дела Христова в истории?

Ведь, с вашей точки зрения,
оно совсем не удалось,

так что в конце концов
из него ничего не вышло,

во всяком случае, вышло
гораздо больше дурного, чем хорошего.

Почему это?

Вот странный вопрос!

Христос и по-вашему всех яснее,

сильнее и последовательнее

проповедовал истинное добро.

Так?

Да.

А истинное добро в том,
чтобы не сопротивляться насилием злу,

то есть мнимому злу,
так как настоящего зла нет.

Христос не только проповедовал,

но и сам до конца исполнил
требования этого добра,

подвергшись без сопротивления
мучительной казни.

Христос, по-вашему, умер
и не воскрес. Прекрасно.

По Его примеру многие тысячи Его
последователей претерпели то же самое.

Прекрасно.

И что же из этого
всего вышло, по-вашему?

А вы хотели бы, чтобы на этих мучеников
ангелы какие-нибудь блестящие венки надели...

И...

Поместили их где-нибудь под кущами
райских садов в награду за их подвиги?

Нет, зачем же так говорить?

Конечно, и я, и вы, надеюсь,
хотели бы для всех наших ближних,

и живых, и умерших,
всего самого лучшего и приятного.

Но ведь дело идет не о ваших
желаниях, а о том, что, по-вашему,

вышло действительно из проповеди
и подвига Христа и его последователей.

Для кого вышло? Для них?

Ну, для них-то известно,

что вышла мучительная смерть,

но они, конечно, по своему нравственному
героизму подвергались ей охотно

и не для того, чтобы получить блестящие
венцы себе, а для того, чтобы доставить

истинное благо другим,
всему человечеству.

Так я вот и спрашиваю,

какими благами мученический подвиг
этих людей одарил человечество?

По старинному изречению,

кровь мучеников
была семенем церкви.

Это фактически верно,

но ведь, по-вашему, церковь была искажением
и гибелью истинного христианства,

так что оно даже совсем
было забыто в человечестве

и через восемнадцать веков потребовалось
все сначала восстанавливать

без всяких ручательств успеха,
то есть совсем безнадежно.

Почему безнадежно?

Да ведь вы же не отрицаете, что
Христос и первые поколения христиан

всю душу свою положили в это дело

и отдали за него жизнь свою,

и если тем не менее из этого
ничего не вышло, по-вашему,

то на чем же для вас-то могут
основываться надежды иного исхода?

Один только и есть несомненный и постоянный
конец всего этого дела, одинаковый

и для его начинателей,
и для его губителей,

и для его восстановителей.

Все они, по-вашему,
в прошедшем умерли,

в настоящем умирают,
в будущем умрут,

а из дела добра, из проповеди
истины никогда ничего,

кроме смерти, не выходило, не выходит,

и не обещает выйти.

Что же это значит?

Какая странность,

несуществующее зло всегда торжествует,

а добро всегда
проваливается в ничтожество.

А разве злые не умирают?

Умирают, и многие.

Но дело в том, что сила зла царством
смерти только подтверждается,

а сила добра, напротив,
опровергалась бы.

И в самом деле,

зло явно сильнее добра,

и если это явное считать
единственно реальным,

то должно признать мир
делом злого начала.

А каким образом люди умудряются,
стоя исключительно на почве явной,

текущей действительности и, следовательно,
признавая явный перевес зла над добром,

вместе с тем утверждать,
что зла нет и что,

следовательно,
с ним не нужно бороться,

этого я своим разумом не понимаю

и жду помощи со стороны Ольги.

Ну сначала вы

свой-то выход
из этого затруднения укажите.

Кажется, он прост.

Зло существует,

и оно выражается не в
одном отсутствии добра,

а в положительном сопротивлении

и перевесе низших
качеств над высшими

во всех областях бытия.

Есть зло индивидуальное,

оно выражается в том,
что низшая сторона человека,

скотские и зверские страсти

противятся лучшим
стремлениям души

и осиливают их
в огромном большинстве людей.

Есть зло общественное,

оно в том, что людская толпа,

индивидуально порабощенная злу,

противится спасительным усилиям
немногих лучших людей и одолевает их,

есть, наконец,

зло физическое в человеке,

низшие материальные
элементы его тела

сопротивляющиеся живой
и светлой силе,

связывающей их в прекрасную
форму организма,

они сопротивляются
и расторгают эту форму,

уничтожая реальную
подкладку всего высшего.

Это есть крайнее зло,
называемое смертью.

И если бы победу

этого крайнего
физического зла нужно было

признать как
окончательную и безусловную,

то никакие мнимые победы добра,

в области лично нравственной

и общественной, нельзя было бы
считать серьезными успехами.

В самом деле,

представим себе,
что человек добра,

скажем Сократ,

восторжествовал не только над
своими внутренними врагами,

дурными страстями,

но что ему еще удалось убедить
и исправить общественных своих врагов,

преобразовать эллинскую политию,

какая польза

в этой эфемерной и поверхностной
победе добра над злом,

если оно торжествует окончательно
в самом глубоком слое бытия,

над самыми основами жизни?

Что, если настоящими победителями
окажутся микробы физического разложения?

Тут против крайнего
пессимизма и отчаяния

не защитит никакая
моральная словесность.

Это мы уже слыхали.

А вы-то на что опираетесь
против отчаяния?

Наша опора одна,

действительное воскресение.

Мы знаем, что борьба
добра со злом ведется

не в душе только и в обществе,

а глубже, в мире физическом.

И здесь

мы уже знаем в прошедшем
одну победу доброго начала жизни,

в личном воскресении Одного,

и ждем будущих побед

в собирательном воскресении всех.

Тут и зло получает свой смысл

или окончательное объяснение
своего бытия в том,

что оно служит торжеству,
реализации и усилению добра,

если смерть сильнее смертной жизни,

то воскресение в жизнь вечную
сильнее и того и другого,

Царство Божие

есть Царство Жизни,

торжествующей через воскресение,

в этом действительное, осуществляемое,
окончательное добро.

В этом вся сила и все дело Христа,

в этом Его действительная любовь к нам

и наша к Нему.

А все остальное
только условие, путь, шаги.

Без веры в совершившееся
воскресение Одного

и без чаяния будущего воскресения
всех можно только на словах

говорить о Царствии Божием,

а на деле выходит
одно царство смерти.

Как так?

Да ведь вы же

не только признаете вместе
со всеми факт смерти,

то есть то, что люди вообще умирали,
умирают и еще будут умирать,

но вы, сверх того, возводите
этот факт в безусловный закон,

из которого, по-вашему,
нет ни единого исключения,

а тот мир, в котором смерть навсегда
имеет силу безусловного закона,

как же его назвать,
как не царством смерти?

И что такое ваше
Царство Божие на земле,

как не произвольный и напрасный
эвфемизм для царства смерти?

И я тоже думаю, что напрасный,

нельзя известную
величину заменять неизвестною.

Бога ведь никто не видал, и что такое
может быть Его Царство никому не известно.

Смерть людей и животных
все мы видали и знаем,

что от нее, как от верховной
власти в мире, никому не уйти.

Так зачем же вместо этого «а»
мы будем какое-то «х» ставить?

Кроме путаницы и соблазна «малых»,
этим ничего не произведешь.

Я не понимаю, о чем тут разговор?

Смерть есть явление,
конечно, очень интересное,

можно даже
называть ее законом,

как явление постоянное
среди земных существ,

неизбежное для каждого из них.

Можно говорить и о
безусловности этого «закона»,

так как до сих пор не было достоверно
констатировано ни одного исключения,

но какую же все это может иметь
существенную жизненную важность

для истинного христианского учения,

которое говорит нам
через нашу совесть только

об одном, что мы должны и чего не
должны делать здесь и теперь?

И ясно, что голос совести
может относиться

только к тому, что в нашей власти
делать или не делать.

Поэтому совесть не только ничего не говорит
нам о смерти, но и не может говорить.

При всей своей огромности для наших
житейских, мирских чувств и желаний,

смерть не в нашей воле и потому

никакого нравственного
значения для нас иметь не может.

В этом отношении смерть это такой же
безразличный факт, как и дурная погода.

Я признаю неизбежное периодическое
существование дурной погоды

и более или менее терплю её,

так неужели я теперь должна

вместо Царства Божия
говорить «царство дурной погоды»?

Нет, не должны,

во-первых, потому, что она
царствует только в Лондоне,

а мы вот с вами приехали сюда,

и смеемся над ее царством,

а во-вторых, ваше сравнение
не подходит потому,

что и при дурной погоде можно Бога
хвалить и чувствовать себя в Его царстве,

ну а мертвые, как сказано
в Писании, Бога не хвалят,

а потому, как заметил
и его высокопревосходительство,

этот печальный мир приличнее называть
царством смерти, нежели Царством Божиим.

Пожалуйста...

Ну что мы всё о названиях.

Скучно.

Разве дело в названиях?

Ольга, что вы, собственно,

разумеете под Царством Божиим

и правдой Его?

Я разумею такое состояние людей,

когда они действуют
только по чистой совести

и таким образом
исполняют волю Божию,

которая предписывает им
одно только чистое добро.

Но притом голос совести, по-вашему,

говорит непременно только об
исполнении должного теперь и здесь.

Разумеется.

Ну а разве ваша
совесть совсем молчит

о том, что вы делали,
положим, в отрочестве

относительно лиц давно умерших?

Тогда смысл этих напоминаний в том,
чтобы я ничего подобного не делала теперь.

Ну, это не совсем так,
но спорить об этом не стоит.

Я хочу вам только
напомнить другую, более

несомненную границу совести.

Уже давно моралисты
сравнивают голос совести

с тем гением, или демоном,
который сопровождал Сократа,

предостерегая его
от недолжных поступков,

но никогда не указывая положительно,
что ему нужно делать.

Совершенно то же можно
сказать и про совесть.

Как же это так?

Разве совесть
не внушает мне, например, помочь

моему ближнему в известных
случаях нужды или опасности?

Очень приятно
слышать это от вас.

Но если вы хорошенько
разберете такие случаи,

то увидите, что роль совести и здесь
оказывается чисто отрицательною.

Она требует от вас только
не оставаться бездейственным

или равнодушным
перед нуждой ближнего,

а что и как именно вы
должны для него сделать,

этого сама совесть вам не говорит.

Ну да,

потому что это зависит
от обстоятельств дела,

от положения моего и того ближнего,
которому я должна помочь.

Разумеется,

а оценка и соображение
этих обстоятельств

и положений ведь
не есть дело совести,

а ума.

Но разве можно отделять
разум от совести?

Отделять не нужно,
но различать должно именно потому,

что в действительности иногда
происходит не только отделение,

но и противоположение
между умом и совестью.

Если бы они были одно и то же,

то каким образом мог бы
ум служить для дел

не только посторонних нравственности,

но и прямо безнравственных?

Ведь даже помощь
может быть подана умно,

но бессовестно,

если я, например,

накормлю, напою
и окажу всякие благодеяния

нуждающемуся человеку,

чтобы сделать из него необходимого
мне пособника для удачного

совершения какого-нибудь
мошенничества или другого дурного дела.

Ну да, это элементарно.

Но что же вы отсюда выводите?

А то, что ежели голос совести,

при всем своем значении как
предостерегателя и укорителя,

не дает положительных и практически
определенных указаний

для нашей деятельности

и наша добрая воля нуждается
в уме как служебном орудии,

а между тем ум оказывается
для нее сомнительным слугою,

так как он одинаково
способен и готов

служить двум господам,

и добру и злу,

то, значит,

для исполнения воли Божией

и достижения Царства Божия

необходимо

кроме совести и ума
еще что-нибудь третье.

Что же это такое, по-вашему?

Коротко сказать,
вдохновение добра,

или прямое и положительное действие
самого доброго начала на нас и в нас.

При таком содействии
свыше и ум и совесть

становятся надежными
помощниками самого добра,

и нравственность, вместо всегда
сомнительного «хорошего поведения»,

становится несомненною
жизнью в самом добре,

можно сказать,

органическим ростом

и совершенствованием
целого человека,

внутреннего и внешнего,
лица и общества,

народа и человечества,

чтобы завершиться живым единством

воскрешаемого былого
с осуществляемым будущим

в том вечном настоящем Царства Божия,

которое хотя будет и на земле,

но лишь на новой земле,

любовно обрученной с новым небом.

Я ничего не имею и против
таких поэтических метафор,

но почему же вы думаете,
что в людях, исполняющих волю Божию

по евангельским заповедям,
отсутствует то,

что вы называете «вдохновением добра»?

Не только потому, что я не вижу в их
деятельности признаков этого вдохновения,

свободных и безмерных порывов любви,

но и потому, что ведь
не мерою дает Бог духа,

не вижу я и радостного
или благодушного спокойствия

в чувстве обладания этими дарами,

хоть бы только начальными,

но в основном я предполагаю у вас
отсутствие религиозного вдохновения,

по той причине, что ведь оно,
по-вашему, и не нужно.

Если добро всё из «правила»,
то где же тут место для вдохновения?

«Правило» раз навсегда дано,

определено и одинаково для всех.

Давший это правило

давно умер и,

по-вашему, не воскрес,

и личного живого существования
он для нас ведь не имеет,

а безусловное,

первоначальное добро

представляется вам не
как отец светов и духов,

который мог бы прямо
светить и дышать в вас,

а как расчетливый хозяин,

пославший вас,

наемников,

на работу в своем винограднике,

а сам живущий где-то за границей

и посылающий к вам
оттуда за своими доходами.

Как будто мы сочинили
произвольно этот образ!

Нет,

но вы произвольно видите в нем высшую
норму отношений между человеком и Божеством,

произвольно выкидывая из
евангельского текста самую суть его,

указание

на сына и наследника,

в котором живет истинная норма
богочеловеческого отношения.

Хозяин, обязанности

к хозяину, воля хозяина.

А я на это вам вот что скажу,

пока ваш хозяин
только налагает

на вас обязанности и требует
от вас исполнения своей воли,

то я не вижу, как вы мне докажете,

что это настоящий хозяин,
а не самозванец.

А что если я по
совести и разуму знаю,

что требования хозяина
выражают только чистейшее добро?

Виноват, я не о том говорю.

Я не спорю, что хозяин требует добра от вас,
но разве отсюда следует, что он сам добр?

А как иначе?

Я всегда думал,

что доброта у человека доказывается
не тем, чего он от других требует,

а тем, что он сам делает.

Если это вам не ясно логически, то вот
вам наглядный исторический пример.

Московский царь Иван IV

в известном письме своем

требовал от князя
Андрея Курбского,

чтобы тот проявил величайшее добро,
высочайший нравственный героизм,

отказавшись от противления злу и кротко
подвергшись мученической смерти за правду.

Эта хозяйская воля была волей добра со
стороны того, что она требовала от другого,

однако она ничуть не доказывала, что хозяин,
требовавший такого добра, был добрый.

Ясно, что хотя мученичество за правду
есть высочайшее нравственное благо,

но это ничуть не говорит
в пользу Ивана IV,

так как он-то ведь был
тут не мученик, а мучитель.

Так что же вы этим хотите сказать?

А то, что покуда вы мне не покажете
доброго качества вашего хозяина

в его собственных делах, а не в словесных
только предписаниях его рабочим,

то я останусь при своей уверенности,

что этот ваш далекий хозяин,
требующий добра от других,

но сам никакого добра не делающий, налагающий
обязанности, но не проявляющий любви,

никогда не показывавшийся вам на глаза,
а живущий где-то за границей incognito,

я буду уверен, что он есть не иной кто,
как бог лишь века сего…

Кошмар какой.

Это из Верди.

- Я прослушал все его сочинения...
- Да вы меломан.

... со ссылками на Баха.
Это что-то вроде игры для меня.

Вы не распознали вот тут?

Одну минуту.

Юдит?

Ещё один вопрос.

Как там наш больной?
Ему лучше?

Да, идёт на поправку.

Доктор Блуменфельд приедет завтра.

Будет завтра, отлично.
Он хороший доктор.

Да.

И ещё кое-что.

Было бы неплохо, если бы
дверь всегда была закрыта.

Да, хорошо.

Эдуард.

Смотрите,

Иштван подгадал свой выход
к концу музыки, как здорово.

Прелестно.

Спасибо. Мы вас здесь
заждались, господа.

Но вот вы здесь.

И если бы не коньяк в руках,
мы бы похлопали.

Спасибо.

Простите мне...

Не хотел бы прерывать
нашу музыкальную интерлюдию,

но все фибры моей души
требуют возвращения к беседе,

дабы мы могли избежать
недопонимания в обсуждаемых вопросах.

Конечно.

Я не сомневаюсь, Ольга,
что вы по искреннему заблуждению

принимаете ловкого самозванца
за настоящего Бога.

Ловкость самозванца есть для вас
большое смягчающее обстоятельство,

я и сам не сразу разобрал,
в чем тут дело,

но теперь уже для меня
нет никаких сомнений,

и вы поймете,
с каким чувством

я должен смотреть на то, что я считаю
обманчивой и соблазнительной личиной добра…

- У нас нет времени на поэзию.
- Я вас уверяю...

Ну что вы, ведь это обидно!

Уверяю вас, что я
нисколько не обижена.

Ведь тут был поставлен общий
и довольно интересный вопрос,

и мне странно, что мой собеседник,
по-видимому, воображает,

будто этот вопрос может быть
обращен только ко мне,

а не к нему также.

Вы требуете от меня показать вам
собственные добрые дела моего хозяина,

свидетельствующие,
что он есть начало добра, а не зла.

Ну а сами вы какое

укажете доброе дело вашего хозяина,
которое я не могла бы приписать и своему?

Да ведь уж указано одно дело,
которым держится все остальное.

А именно?

Действительная победа над злом
в действительном воскресении.

Только этим, повторяю, открывается
и действительное Царство Божие,

а без этого есть лишь царство смерти
и греха и творца их, дьявола.

Воскресение не в переносном
смысле, а в настоящем,

вот документ истинного Бога.

Да, если вам угодно
верить в такую мифологию.

Но я ведь у вас спрашиваю фактов, которые
можно доказать, а не ваших верований.

Ольга,

мы оба исходим из одной веры,
или, если хотите, мифологии,

только я последовательно
провожу ее до конца,

а вы вопреки логике произвольно
останавливаетесь в начале пути.

Силу добра
и его будущее торжество на земле

вы ведь признаете?

Да.

Что же это, факт или вера?

Разумная вера.

Мило.

Разум, как нас учили в семинарии,
требует, между прочим,

ничего не допускать
без достаточного основания.

Скажите же мне, пожалуйста,

на каком достаточном основании, признав
силу добра в нравственном исправлении

и совершенствовании
человека и человечества,

вы признаете добро
бессильным против смерти?

Мне кажется, что вам нужно сказать,
почему вы приписываете добру

какую-то силу за пределами
нравственной сферы?

Я-то скажу.

Я верю в Добро и в его
собственную силу и в самом понятии

этой доброй силы утверждается ее
существенное и безусловное превосходство,

и я логически признаю
такую силу неограниченною,

и ничто не препятствует мне
верить в истину воскресения,

засвидетельствованную исторически.

Впрочем, если бы вы сразу сказали,
что вам до христианской веры нет дела,

что ее предмет для вас мифология,

то я, конечно, воздержался бы
от той враждебности

к вашему образу мыслей,
которой я не мог от вас скрыть,

ведь заблуждение или ошибка
в фальшь не ставится,

и враждовать с людьми из-за
их теоретических заблуждений,

значит давать себе аттестат слишком малого ума,
слишком слабой веры и слишком дрянного сердца.

А всякий действительно верующий и тем
самым свободный от этих излишеств тупоумия,

малодушия и бессердечности должен

с искренним расположением
смотреть на прямого, откровенного,

словом честного противника
и отрицателя религиозных истин.

Ведь это по нынешним
временам такая редкость,

и мне трудно вам передать, с каким
удовольствием я гляжу на врагов христианства.

Чуть не во всяком из них

я готов видеть будущего апостола Павла,

тогда как в иных ревнителях христианства
поневоле мерещится Иуда-предатель.

Но вы, Ольга,
так откровенно высказались,

что я решительно отказываюсь причислять
вас к бесчисленным ныне Иудам и Тартюфам.

Я уже предвижу ту минуту,
когда почувствую к вам то самое

доброе расположение, которое вызывают во
мне многие отъявленные безбожники и нехристи.

Ну, так как теперь
благополучно выяснилось,

что ни эти безбожники и нехристи,

ни такие «истинные христиане», как вот
Ольга, не представляют собою антихриста,

то пора вам наконец показать
его собственный портрет.

Вот вы чего захотели.

А разве вы довольны хоть одним
из множества изображений Христа,

которые делались ведь иногда
гениальными живописцами?

Я ни одного удовлетворительного
изображения не знаю.

Полагаю, что такого и
не может быть по той причине,

что Христос есть индивидуальное,

единственное в своем роде и,

следовательно, ни на что другое

не похожее воплощение

своей истинной сущности,
то бишь добра.

Чтобы это изобразить недостаточно
и художественного гения.

Но ведь то же должно
сказать и об антихристе,

это такое же индивидуальное,

единственное по законченности и полноте
воплощение зла. Портрета его показать нельзя.

В церковной литературе

мы находим только его паспорт
с общими и особыми приметами.

Ну вот, Эдуард,
вы нам и признались

в отсутствии таланта к живописи.

Не нужно его портрета,

упаси Господи.

А вы, Николай, лучше объясните,
зачем сам-то он нужен,

по-вашему,
в чем сущность его дела

и, наконец, скажите нам,

скоро ли он придет?

Ну, я могу вас удовлетворить
лучше, чем вы думаете.

Несколько лет тому назад

один мой товарищ по академии,
потом постриженный в монахи,

умирая, завещал мне свою рукопись,
которою он очень дорожил,

но не хотел и не мог напечатать ее.

Она называется
«Краткая повесть об антихристе».

Хотя под формой вымысла, или в виде
заранее воображенной исторической картины,

это сочинение дает, на мой взгляд,

все то, что по Священному Писанию,
церковному преданию и здравому разуму

можно сказать наиболее
вероятного об этом предмете.

Да это уж не нашего ли
знакомца Умберто произведение?

Нет, этого звали еще изысканнее,

Пансофиусом.

Пан Софиус? Поляк?

Нисколько.

Из русских поповичей.

Если позволите на минуту
подняться в мою комнату,

я принесу и прочту вам эту
рукопись. Она не велика.

Ваша комната словно пещера Али-Бабы.

Идите.

- Только не забудьте вернуться.
- Уж конечно.

Не знаю, что это такое, зрение ли
у меня туманится от старости,

или в природе что-то делается,

да только я замечаю, что ни в какой сезон
и ни в какой местности нет уж теперь

больше тех ярких, а то и совсем
прозрачных дней, какие бывали прежде

во всех климатах.

Ведь вот сегодня, к примеру,
ни единого облачка,

от моря довольно далеко,

а все как будто чем-то подернуто,
тонким чем-то, неуловимым,

а полной ясности все-таки нет.

Вы замечаете, Ингрида?

Я уж много лет как заметила.

А я вот с прошлого года
стала тоже замечать,

и не только в воздухе, но и в душе,

и здесь нет «полной ясности»,
как вы, Эдуард, говорите.

Все какая-то тревога,

как будто предчувствие
какое-то зловещее.

Я уверена, что и вы, Ольга,
то же самое чувствуете.

Нет, я ничего особенного не замечаю.

Воздух, кажется, как всегда.

Вы слишком молоды.

Сравнивать пока не с чем.

Ну а как припомнишь семидесятые годы,

так оно чувствительно.

Думаю, что первое ваше
предположение было верно, Эдуард.

Это симптом ослабления зрения.

Что мы стареем,
в этом никаких сомнений,

но и земля ведь тоже не молодеет.

Чувствуется какое-то обоюдное утомление.

А еще вернее,

как говорил Андрей Николаевич,

что это черт своим хвостом туман
на свет Божий намахивает.

Тоже знамение антихриста.

Да, Ингрида,

никаких сомнений.

Перевод
телеграм-канал Kleinzeit Rus Sub

Subtitles: Alistair Ian Blyth
Subtitling: HIVENTY